По старым-старым, еще с Земли, фильмам и книжкам Дерек помнит такой странный аппарат, как телеграф. Помнит отбивающего тревогу радиста и монотонную мольбу о спасении, таинственным шифром западающую в голову.
... — — — ...
Наверное, у него самого уже отсохли бы пальцы от постоянного повторения непонятной мантры, рваного ритма, так созвучного отрывистым всхлипам после долгих слез. В спасательном челноке трансляцией сигнала бедствия по всем открытым каналам занималась автоматика, прописанный в оставшемся от корабля ядре простенький алгоритм: отстыковка от материнского борта = "спасите наши души".

Спаскапсула "Ариадны", откровенно говоря, хреново тянула двоих тонущих в бездонном космосе. При сохранении исходной мощности двигателей энергии не хватило бы для долгого поддержания работы анабиозных камер. Решение вырубить движки, едва вырвавшись из гравитационных лап одной из планет в системе Эпсилона Возничего, далось Дереку нелегко, но было единственно правильным. В этом секторе космоса, куда они забрались волей случая, почти наугад вбивая координаты следующей точки, – все, что угодно, лишь бы уйти от Альянса, стереть свои следы из черно-матовой памяти – практически не было космических трасс. Двигаясь на досветовой скорости (а на большее старенький спасательный челнок был не способен), они бы раньше задохнулись, чем добрались до пределов системы. Смотреть, как умирает Ривер, Дерек не хотел больше всего на свете. И спасбот был оставлен в мертвой неподвижности на милость континуума, зато живой внутри.

В душе Дерек проклинал мертвый корабль Инженеров, ублюдка Дэвида и себя за то, что откликнулся на его мольбу о помощи. Это ведь было так просто – пролететь мимо, не ввязываться, не касаться каких-то совершенно запредельных материй: истинных Создателей, экспериментов цивилизационного масштаба, загадок космического масштаба. Что снится первичному бульону? Огонь, и взрыв, и аннигилирующая все на своем пути ядерная волна от столкновения двух кораблей с безжизненным каменным шариком на орбите двойной звезды. Если бесконечность – это движение по кругу, то рухнувший на планету корабль Инженеров, вместе с не способной от него отстыковаться "Ариадной" жестоко оборвали эту бесконечность. Вместе с жизнью обезумевшего ученого и его необъяснимого, подозрительного на вид субстрата.

На самом деле, их шансы на спасение были ничтожно малы. Скорее, их не существовало вовсе. Дерек не был гениальным ученым, чтобы до сотых долей высчитывать вероятности, Хейл был солдатом, пусть и с позором выгнанным из рядов Альянса, он знал, что такое – выживать. Выживать в почти неосвоенном секторе было невозможно. Их передатчик упрямо и многоголосо твердил все тот же треклятый шифр, но это было сродни шепоту в пустыне и протянутой к равнодушному небу руке. Пройдут года, столетия, прежде чем кто-то поймает сигнал и прибудет на место. Энергии на поддержании жизни в анабиозе на этот срок может не хватить. Двух жизней так точно.

Но говорить об этом Ривер Дерек не собирался. Обреченному ни к чему суета.

Он усадил Тэм на край анабиозной капсулы, сказал, что бояться нечего, пообещал, что их обязательно найдут. Надо просто немного поспать, чтобы сберечь силы, воздух, энергию. Спасатели немного задержатся, но непременно прибудут, и Ривер проснется как раз, чтобы их встретить. Дерек держал ее в руках, пальцами собирая нервную дрожь – Тэм все еще переживала события на корабле Инженеров. Хейл стирал с ее лица слезы, гладил спутанные волосы, невесомо целовал в висок. 

Скорее всего, единственное, на что сгодится спаскапсула "Ариадны", когда до нее доберутся спасатели, – бесславное превращение в груду металлолома. Два насмерть замерзших тела, мужчину и женщину, где-нибудь тихо похоронят. Жемчужина Альянса сгинет навсегда в никчемной оправе предателя-вояки, выброшенная в темноту космоса в жестяной банке старенькой спасательной шлюпки.

Дерек скривился и зло тряхнул головой, прогоняя прочь мрачные мысли. Анабиозная капсула Ривер была готова, нужно было только закрыть крышку и нажать на кнопку. Хейл стиснул зубы и набрался сил наконец посмотреть ей в глаза.

...он уже столько раз умирал. Разве имеет смысл бояться сейчас?

Это неизбежность.

Ривер знаком ее вкус, Ривер вдыхает ее на черном корабле, вбирает полные легкие в анабиозе, когда сердце замедляется до одного удара в световой год. Ривер знает: не имеет значения, станет ли она двигаться или застынет вместе со своим телом в молочно-белом сне, похожем на смерть, стирающем оставшиеся границы. Ривер знает: ее почуяли, ее объяли, ее забрали в ту темноту, в ту первоначальную муть, в тот первичный бульон, в ту коацервацию, что кто-то назовет жизнью в изначальном ее понимании.

Они

есть

жизнь?

Они отличны от всего, что Ривер ощущала прежде.

Они не разговаривают с Ривер, не упрашивают, не давят. У них нет стремлений, у них нет эмоций, у них нет мыслей. И Ривер вбирает их в первозданном том виде, принимает с каждым тяжелым, застревающим комом в горле, глотком.

Это неизбежность.

За ними нечто большее, чем просто - смерть, просто - жизнь, просто - рождение.

Для Ривер нет границ.

Для них тоже.

Они заполняют пустое пространство в ее голове, затягивают маслянистой пленкой все те обыденные, ставшие привычными вещи, за которые Ривер больше не может цепляться. Космос дрожит в них, как можно помнить об иглах (никогда больше), об иглах (Саймон, пожалуйста), о сгнивающем заживо разуме (они живы, они все еще живы), о распахнувшемся над головой звездном небе (нескончаемость ограниченности), о теплых руках (я вспомню, я обязательно вспомню, я могу, я), об ощущениях, чувствах, мыслях, о всем том, что очерчивает Ривер, что отделяет ее от прочих, что выделяет ее, что делает ее сломанной.

Ривер

заканчивается.

Ривер сбивается с ритма.

Нет.

Вдох.

Ривер рождается наново.

Она судорожно втягивает воздух, вскидывается, ноги подводят и не слушаются, она не умеет ходить, к чему ей ходить и двигаться, дышать, когда есть нечто большее, нечто, что поглощает ее, захлестывает с головой, насыщает каждую кость, каждую мысль, оседает на дне разума черным мутным сгустком, и она не видит ничего, она не может кричать, у нее нет голоса, у нее нет горла, у нее нет ничего, что может ее ограничить.

Ривер до судороги цепляется за чье-то плечо.

Ее тошнит  - не черным - желчью, и она плачет, плачет, плачет.

Они здесь, вместе с ней, часть ее.

Она

есть

жизнь?

Ослепительно-белый цвет.

Ривер тянут в сторону, она не сопротивляется, она аморфна, она приспосабливается, она адаптируется к себе, к ним в себе, к обретенной идентичности с чем-то мерзким, с чем-то живым, с чем-то упоительно сладким, до тошноты, до головокружения, до конечной точки неизбежности.

Она не может закрыться.

К ней тянутся с иглой - и Ривер громко всхлипывает, зажмуривается до черноты перед глазами.

С ней снова что-то не в порядке.

(Она идеальна)

(Они идеальны)

Ривер сухо сглатывает темноту.