II.
Я — ЛΣТЯЩАЯ СТРΣЛА, Я — НΛСЛЕДИЕ БØГØВ
▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁▁
Воды великой реки Гватло, среди людей известной как Агатуруш, берут своё начало высоко на севере Мглистых гор. Мир здесь кажется серым, как и серебристо-седые воды чистых ключей и родников, ниже по течению сливающихся в шумные горные потоки — Бруинен и Седонну. Две живые и тонкие реки, исполненные хрустального грохота скалистых водопадов, вобравшие в себя дожди Рудаура и ледники северных перевалов, они соединяются несколькими сотнями миль ниже — здесь берёт своё начало Серый поток, эльфами названный Митейтель. Свою громкую воду великая река несёт ниже и ниже, на юг, очерчивая своим течением западную оконечность эльфийских благих земель.
_
Серый поток здесь чист — вода легко запоминает колдовство и злобу и столь же легко смывает их взъярившейся волною — и всё же он хранит на себе печать тлена и тенет Тьмы, возможно оставшихся в камнях северного истока ещё со времён далёкой войны. Война Гнева отрокотала совсем недавно и, кажется, слышен ещё в эхе северных гор отголосок сплетающихся в воинственной пляске стихий — но для смертных, каких по течению Гватло расселилось немало, тысячи лет — несоизмеримый срок. В любом случае, протекающий эльфийским краем падубов Митейтель чист — и чист настолько, что в месте, где его спокойные воды соединяются с Гландуином, реки разливаются цветком лотоса в дивную внутреннюю дельту — обитель светлых лебедей и диких птиц.
_
Десятком-другим миль ниже по течению стоит людское село, отчаянно желающее называться гордым портом — люди называют себя эдайн и не скрывают своего честолюбия. Нуменорцы, потомки великих королей — люди заселили болотистые земли чуть поодаль от заповедной дельты, как раз там, где русло Гватло раздваивается и течение его становится ленивым и медленным. Назвали эдайн село не витийствуя — Тарбадом, переняв название у эльфийского брода выше по течению реки.
_
Говорят, когда-то на маленькой лодке этими водами прошёл сам Ар-Ардалион, шестой князь Нуменора, известный в народе своей любовью к мореходству. Поговаривают даже, что именно королевским указом было заложено маленькое село близ лебяжьей топи, дескать “стратегический форт” и задел на будущее — но всем известно, что внимание и любовь Ардалиона завоевало плодородное и богатое лесом устье Гватир, реки тени, где эдайн поставили порт Виньялонде. Ну а что до Тарбада — села на перекрёстке… Ему ещё суждено было сыграть свою роль.
_
Однако на момент первого тысячелетия новой эпохи Тарбад был пристанищем рыбаков и плотников — грязноватой деревенькой на болоте, где не чурались сливать помои в реку и где каждый мальчишка мечтал хоть раз подстрелить эльфийскую птицу аль своровать лебединое золотое яйцо с непролазной топи.
△ △ △
Рассвет над Агатурушем занимается поздно — угрожающе-клыкастая тень Мглистых гор наползает на седое русло и лишь четвертью часа позднее вспыхивает над зубцами горной гряды золотой солнечный венец, разливаясь по равнинам и холмам прозрачной поволокой жёлтого света. У излучины тенистой великой реки, где приютилась хижина Нарутара, солнце всегда вставало особенно поздно, но старый рыбак никогда не гневался ни на реку, прозванную его сородичами “тёмной”, ни на горы, чьи очертания в вечерней мгле опасно напоминали трёхзубый венец Вала-отступника.
Там, далеко на востоке — это только кажется, что до кряжа рукой подать! — вздымается величественной стеной цепь Мглистых гор, и под тремя острыми пиками, что вечно окутаны облачной фатой, раскинулось великое гномье царство — Кхазад-Дум. Здесь торговый центр севера кличут на эльфийский манер — Казаррондо — и лишний раз в горы не смотрят. Говорят, гномий Баразинбар, красный пик с вечно морозной, одетой снегами вершиной, зла исполнен и недобр — не щадит ни обитателей подгорного княжества, ни путников, исправно посещающих Багровый перевал.
Нарутар подымается затемно — сети разобрать да из лодки воду вычерпать, нагнанную вечерним разливом, — живёт он далеко от рыбацкого городка Тарбада, почитай отшельничествует. В Тарбад он ходит раз в неделю вместе с рыбным возом — сбывать улов, а до Багрового перевала, паче до гномьей вотчины в подгорном пределе старый адан в жизни не добирался. Когда желтоватый яд февральского солнца первыми утренними лучами подкрадывается к противоположному берегу реки, Нарутар уже выходит на лодке в маленькую заводь у излучины, где течение медленнее и рыба стоит лениво, и так проводит почти весь день до заката, проверяя не спутались ли сети и в своё удовольствие удя цветастую форель да прожорливого налима.
Так, скучноватой и пресной, седой чередою проходят дни. Они напоминают адану течение Гватир — умиротворяющие и сизые, немые воды великого потока, сошедшего с самого севера материка сюда, к его покосившейся хижине. Человека заботит человеческое — что дом ещё две зимы не простоит, что весенний разлив вновь сарай затопит, что ладья прохудилась, а в руках нет больше силы, чтобы на вёслах пройти пару миль вверх по течению. Нарутара заботит то, что рыбы становится меньше, что тарбадский люд в реку мусорную воду льёт, что люд Виньялонде по великой водной жиле в море лес гонит — его, рыбака, заботит форелев молодняк и запруженное русло. А остальное — эльфы, гномы, боги… Кесарю, как говорится, кесарево.
/ / / / /
Этим злополучным утром рассвет над Агатурушем, как назло, задерживается и погода стоит зябкая — злой ветер с Мглистых гор студёно пробирается под рубаху и ноет в костях, а из-за гряды, с востока, кажется тень нахлёстывает — да откуда ж там тени взяться?.. Нарутар по старой привычке бредёт по щиколотку в воде по каменистому берегу — до первой запруды, затем до второй, через естественный брод, где русло мельчает и валуны становятся крупнее, омываемые холодным потоком Гватло.
Здесь-то, в ледяной весенней воде он находит их — два тёмных тела, вынесенных течением и вечерним паводком на камни. Поначалу рыбак отшатывается и зажимает рот руками — где ж то видано, чтобы мертвецов по воде спускали?! — затем с ужасом содрогается: неужто утопленницы? Одёжа на девках рваная, так и не поймёшь чейная — людская аль эльфийская, и чёрные они, словно не меньше трёх лун подо льдом пробарахтались.
Адан вытаскивает их поочерёдно на берег и рядком выкладывает обсыхать — “Ну точно, мёртвые,” — резюмирует было, а затем склоняется над той, что потощее. У неё черты лица нездешние какие-то — ни на эльфийку, ни на человека не похожая, утопленница смахивает на восточную красавицу с дальних харадских берегов — Нарутар их таких видел лишь издали, когда свернувший с торгового тракта караван встал лагерем на противоположном берегу реки и местные наложницы в его заводь купаться да пугать рыбу бегали.
– Дочка, — адан потряс тёмную за плечо, неуверенно надавил на грудь пониже рёбер и изо рта утопленницы потекла студёная вода. Охнув, рыбак опустился рядом с девкой на колени и пару раз от души промял той грудину, пока мертвецки сбледнувшая и ошалевшая иноземка не зашлась в приступе сырого кашля, выплёвывая, выплёскивая из себя залившуюся в лёгкие речную воду. — Дочка…
Рыбак метнулся ко второму телу — эта девица Нарутару сразу не понравилась, больно цветастая она, как не всякий гномий мужик рунами расписана да нездешними… Нарутар поймал себя на мысли, что смотрит не на девчонку, а на её грудь и шею, на витиеватое письмо на плече, оголённом порванной тесной рубахой с ободранными рукавами, на изящное изображение птицы-девицы, крылья раскинувшей прям под… Уу, то от лукавого, не иначе! Нарутар до хруста качнул пару раз девкину грудь, встряхнул её и отвернул вихрастую, странно стриженую голову на бок, чтобы холодная вода слилась из лёгких.
Утопленница не замедлила подать голос…
/ / / / /
– … Восстающий, блядь, в мощи, говнюк! — простонало на неизвестном наречии второе тело, выплюнув из себя с поллитра воды и мучительно перекатившись по каменистому берегу на живот. Сохмет попыталась разлепить веки, но быстро отказалась от этой затеи — жёлтый предательский луч местного светила закрался под ресницы и сделал пробуждение решительно невыносимым. Вместо этого львица перевалилась на брюхо, каждым ребром почувствовав острые, не полированные быстрой речной волной камушки, и не без заметных усилий приняла упор на четыре кости. Свесив вниз спутанную гриву и прижавшись лбом к холодному валуну, война наконец позволила себе открыть глаза.
– Сестра! — донеслось сбоку и раскололо столь приятный вакуум по-кошачьи тесного клубка, в который превратилась Сахмис в первые минуты своего пребывания в новом мире, дребезжащее слово Бааст.
– О господи…
– Сакхет, ты цела?
– О боже мой…
– Сакхет, ох святое солнце, ты жива, — Убасте покачивается и скорее ползёт от камня к камню, нежели передвигается по-человечески.
– Я его утоплю, — ответственно стонет война и с трудом сдерживается, чтобы не вывернуться наизнанку. Неимоверно жжёт и колет левую ладонь и Сахмис не хочет опускать на неё взгляд, поскольку абсолютно уверена в том, что ещё одного испытания её весьма материальный желудок не вынесет. Когда Бастет рушится на колени рядом с ней и Сохмет заваливается виском да плечом на сестринское бедро, наконец приспособив зрение к чересчур ярком утреннему свету, она видит на правой, прижатой к груди руке Баст то, чего не хотела видеть на своей левой.
Сожженная почти до костей ладонь отдаёт палёным мясом и запёкшейся кровью, от неё не несёт смрадно, словно долгое пребывание в водах неизвестной кошкам реки смыло всю грязь и вытравило всякое зло из плоти, но болит рана дьявольски, как и положено болеть столь глубокому ожогу. Попытка пошевелить пальцами вынуждает Сохмет глухо замычать и сплюнуть в заботливые сестринские объятия нечленораздельное проклятье. Сахмис устойчиво разводит бёдра, становясь на колени и снимая свой вес с сестры — отчего-то война уверена, что Бастет досталось от Тёмного не меньше, — а затем опирается на здоровую руку и отрывает взор от покачивающегося пьяной панорамой горизонта.
Сероватые и сизые смазанные пятна обретают резкость и становятся отдельными речными камнями, выложившими измельчавшее русло Гватир колючей, неудобной подстилкой. Белые блики на краю видимости превращаются в волны и свет, отражающийся от прозрачной воды. Сохмет встряхивается по-животному, с трудом подымает свинцовую голову и смотрит выше. “Весло…”, — задумчиво замечает она. “Весло,” — запоздало приходит в голову. “Что?…”
Занёсший то самое весло над невнятно лопочущими на ином языке чернокожими девицами рыбак пошатнулся, встретившись с Сахмис взглядом, и оттого решимости закончить не завершённое природой и рекой дело в нём только поприбавилось. Адан уже замахнулся, когда стоявшая на коленях смуглявая и расцвеченная хуже гномьего мужа девка бросилась, закрывая собой вторую и выкидывая вверх руки:
– DARO! (Стой).
Сохмет застыла, как была, закрывая голову Баст беспомощно вытянутыми руками и оглохнув от собственного, показавшегося раскатисто-чужим голоса. Внезапно вернулся слух, вернулись звуки мира, до того заглушаемые ватной подушкой безмолвия сродни тому, что обнимало Мелькора — словно прорвался пузырь изоляции, обрушив на плечи сразу все мелодии здешнего бытия. Каждая песнь, каждое слово и каждая трель (собственный вскрик, вложенный чужим языком в её уста, уже не брался в расчёт), каждая неспетая баллада и каждый кабацкий пьяный шлягер, всякая тварь и жизнь, всякий вздох природы и шелест тени, затаившейся средь горных зубцов — всё это какофонией непрерывного гармонического звучания блеснуло на дне сохметовых очей, погружая ту в соловый транс. Она слышала землю и воду, разлившуюся у её бёдер приветливой чистотой ручья, она слышала редкое шевеление острых камней и шелест трав на заливных лугах по обе стороны от Гватло. Она слышала гул горного хребта к востоку и тончайшую светлую музыку к северу, слышала время и реликтовый отголосок прошедших чрез эти земли войн — всех тех, о которых Мелькоро поведал вскользь и шутя, пропуская по кружке пива в задрипанном баре на краю Америки. Сохмет слышала как поёт небо, чтобы зажглись звёзды, и особо остро, словно сама была тому струной, чуяла шёпот пустынного песка, шипение пламени в недрах земли, оглушающий рокот военных барабанов — мир для войны слился и рассыпался на искры.
В мелодию бытия, услышанную впервые в жизни, вплеталось что-то странное, что-то… нужное, нет, необходимое. Что-то, к чему влекло неимоверно, как к магниту — словно всё естество стало стрелкой компаса, приклеившейся к северо-востоку. Оттуда, из края дивной музыки, доносилась лебединая песнь, с рассветом ставшая совершенно неуловимой, но абсолютно точно гремевшая над равнинами в ночной мгле. Полная неизбывной тоски, чарующей печали и сатанинской воли эта мелодия росой-взвесью оседала на высоких травах и манила, как манит далёкий восток всякого любителя приключений. Желание встать и пойти туда-не-знаешь-куда казалось решительно необоримым. Идти надо было сейчас. Босиком, пешком, не зная тропы и броду, не видя себя и забыв про всякую смертность отпущенного ей сосуда-тела. Идти надо было прямо сейчас — схватив сестру за руку, слепо поводя носом, рыская, точно дикий зверь, в поисках не запаха — звука колдовской песни, зачарованно алкая каждую ноту. Идти надо было сейчас же — бегом бежать, галопом, опустившись на четыре лапы, обернувшись бесовской тварью, вытянувшись стрелой в направлении северо-востока, где над кряжем Мглистых гор подымались зубцы алого Карадраса и Келебдила, где окутанный ветрами и обласканный облаками возвышался Фануидол.
Идти. На голос, на песнь, на тоску и печаль, на алчную тьму и пустоту, на оброненные случайно ноты, вспыхивавшие рыжим — на восток. Желание, истома становились болезненными, определяющими, судьбоносными. На дне глаз Сахмис промелькнула искра животной одержимости.
Сохмет стряхнула наваждение — широко распахнутые глаза у неё пересохли и вновь засаднила ладонь, выдёргивая рассудок из опасно нематериального плана. Нависший над сёстрами рыбак тупо и осоловело опустил сырое весло на землю, сразу сделавшись маленьким и очень старым.
– Nithilim… (Доченьки), — прошептал Нарутар, опешив от высокой эльфийской речи, — Кем же вы будете?
△ △ △
– Вы от каравана, верно, отбились? — спрашивает спустя неделю Нарутар.
Странные смуглые утопленницы оказались на редкость послушными гостями и сметливыми ученицами — очевидно, они умели лечить и лечили друг друга (одной это удавалось лучше, чем другой), они весьма неплохо готовили, а порой расцвеченная, которая отзывалась на заморское имя “Сакхет” или “Сохми”, приносила в хижину грамотно забитую дичь. Вторая, потоньше и позвонче, откликалась на имя “Баст” и она… Старик соврать не даст — чудо, а не девочка! — в отличие от своей ворчливой, порой грубоватой товарки, Баст мягкая и покладистая, вечно улыбчивая. Нарутар ничего не ведал в тонких материях, но порой он окликал её “солнышком” или на эльфийский манер “Arien” и искристо улыбался в бороду — рядом с Баст всегда хотелось улыбаться, хотелось смеяться и кажется, что само солнце заглядывало на часок, масляно поцеловав в ложбинку над верхней губой.
– От каравана? — переспрашивает на ломаном адунаике Сохмет. Речь девушек кошмарна — меж собой они говорят на каком-то далёком наречии, а порой Нарутару кажется, что на десятке наречий одновременно, но с рыбаком упорно стараются изъясняться его родным языком. Языки востока и юга иноземкам оказались чужды — старый адан помнил пару-тройку фраз из языка караванщиков, но девушки этих слов не узнали. С другой стороны, порой их родная речь болезненно напоминала языки харадрим — было что-то неуловимо восточное и терпкое в злых словах Сохми, порой срывавшихся с языка, когда дело в руках не спорилось аль не удавалась какая затея — из чего Нарутар сделал вывод, что девушек пригнали работорговцы с далёких чуждых берегов, что много-много южнее, где обитают великие слоны (не чета местным тяговым mûmakil, какими хвастают караванщики, проходя по людским селениям и сотрясая почву на мили окрест) и где густые леса напоминают священные рощи.
– Да, от восточных торговцев, — пояснил рыбак, — Аzûlada. (Те, что к востоку).
Он не раз пытался завести этот бессмысленный и бесплодный разговор, втайне желая выведать хоть кроху истории своих невольных сожительниц — больно таинственными и чарующими были иноземки, больно необычна была их встреча, да и веяло от них большим приключением и грозой — такой, что рокочет, зацепившись за клыки Мглистых гор, и никак не может прорваться в долину.
– Верно, atta, — улыбнулась Баст.
– “Attû”, (Отец), — поморщившись поправил ту Нарутар. На каждое его предположение сёстры отзывались неизменным согласием — одна молчала, вторая таинственно улыбалась и кивала. Старик шутливо рассердился и хлопнул сухими ладонями по столу, — Ладно! Тогда скажите мне, вы — miyât? (Близнецы).
Бастет слегка нахмурилась и склонила голову вбок, затем чуть улыбнулась — и словно солнце захлестнуло сшибающей с ног волной. “Не поняла,” — признал Нарутар. Сохми, мастерски потрошившая только что пойманную аданом форель, тоже вопросительно изогнула бровь. Старик попытался подыскать слово на эльфийском — на квенья — этот язык порой проскакивал у девушек интуитивно, когда они задумывались, подыскивая правильное слово, или наоборот, когда повествование лилось рекой и казалось неуместным останавливаться. Словно говорили они неосознанно.
– Сёстры, — сказал рыбак, активно прожестикулировав и взяв в руки маленький осколок стекла, служивший зеркальцем, — Одинаковые.
– А! — Сохмет белозубо ухмыльнулась и беспечно согласилась, — Да, верно, мы gwanur. (Близнецы).
– Что ж сталось с вашей роднёй? — скорее риторически и грустно поинтересовался старик, затем спросил: — Куда теперь пойдёте, доченьки?
– Сын погиб, — негромко молвила Баст, — Onya. (Моё дитя).
– Пойдём на восток, — добавила Сохмет, прервав задумавшуюся сестру, — К горам.
– К гномам? — рыбак опешив вскинул кустистые брови, — Не рано ли? Тридцать лиг? Пешком!
– Гномы? — удивлённо качнулась на стуле Баасет.
– Тридцать лиг? — поперхнулась Сохмет, — Но тут же…
– А то и больше! Говорят, все пятьдесят с лишком до гномьего-то предела, — Нарутар пожал плечами и передал Сохми плошку с вытертыми до сока травами и вымоченным холстом. Война опустилась на колени перед сестрой и начала медленно снимать повязку с её правой руки — ткань отходила медленно и плохо, цепляясь к отчего-то незаживающей плоти и заставляя Бастет глотать глухое шипение, закусывать губу от боли.
– Прости, — прошелестела неслышно Сахмис, коротко бросив взгляд на сестру, — Сейчас пройдёт…
– Так как же вы, девоньки, на своих двоих? — рыбак всплеснул руками.
– А лошади, attû? Можно ль где лошадей раздобыть? — Баст через силу улыбнулась и поморщилась — с трудом ей давалась сестринская забота, хоть её ожог, исцеляемый Нэсерт, покровительницей врачевателей, заживал лучше, чем тот, которым наградил её сестру Мелькор, — Attû! Karîb! (Кони).
– Кони, говоришь… — Нарутар поскрёб бороду, — Смогу! Достану вам лошадей.
Сёстры переглянулись. Над обожжённой ладонью Убасте застыли смоченные целебной выжимкой на смолах и травах пальцы Сохмет.
– Лучших. Неделю дайте, — его озарила тёплая улыбка, — Hazad. (Семь дней).
△ △ △
– Думаешь, старик и впрямь коней раздобудет? — Сохмет вытянулась в высокой траве и пристроила затылок на сырой коре поваленной сосенки. Голос заливного луга дарил умиротворение — как и сестра (меж собой они это уже выяснили), война слышала саму мелодию местного мироздания — не целиком и не очень внятно, но могла угадать основные ноты и напевы. В конце концов, когда не приходилось сосредотачивать внимание, львица просто внимала музыке, струившейся сквозь это бытие точно поток горного ручья.
– Не знаю, — Бастет примостилась рядом, здоровой рукой принявшись расплетать небрежную косу, оставившую в её тёмной копне забавные кудрявые локоны, — Он… Чувствует свой долг перед нами? Не могу точно описать.
– Ну, скажем, век ему на пару десятилетий мы продлили, — проворчала война, — За это не грех отблагодарить.
– Нет, — Баст мотнула головой, — Это прямо… долг. Как клятва.
Она смолкла и некоторое время тишину нарушал лишь шелест весенней травы, да медитативно-торжественное звучание реки, несущей древние седые воды неподалёку.
– Может он и есть соратник?
– Сомневаюсь, — война приподняла раненую ладонь. Повязка на её руке вновь промокла и насквозь пропиталась сукровицей, от работы в воде и поле став совсем грязной и похожей на бродяжье рваньё. Рана саднила. Влекло на восток. К этим ощущением они успели привыкнуть, как к чему-то обыденному, пускай и терзавшему, пившему их по капле — словно то было медленной пыткой. Совсем невыносимо становилось ночами — точно по их струнам играли чужие пальцы, будто горячие руки толкали в спину. — Нам есть куда идти.
– Да, — Бастет тихо выдохнула и коснулась руки сестры своею, пропуская солнечные лучи сквозь переплетение пальцев, — Но этот человек снискал божье благословение. Кабы не он…
– …Утонуть нам, не очнувшись.
– Ага. Ты же заметила, верно? — Танцующая приподнялась на локте и зелёная травинка небрежно поцеловала её в скулу, — Заметила, как звучит…
– А? — Сохмет рассеянно повела головой — зачарованно, — Ты о чём?
– Обо всём. Здесь всё звучит Его голосом.
△ △ △
Он вернулся на шестой день, когда степной ковыль со стороны Большого Южного тракта гнуло к земле северным ветром и над лентой торгового пути желтоватыми облаками гуляла песчаная грязная пыль, обитая сотней копыт и тысячами ног. Он вернулся как раз тогда, когда египетские (о, разумеется старый рыбак и слова такого не знал) кошки начали нервно вглядываться в горизонт и собирать из нехитрых пожитков дорожные мешки. Он вернулся и никто не думал, что он придёт не рассветным лучом, не закатным…
Седой, что воды его реки, адан-рыбак, сгорбившийся и постаревший за время путешествия к Тарбаду и обратно, вернулся с полуденным солнцем. Он кашлял от дорожной пыли и протирал слезящиеся глаза узловатыми морщинистыми пальцами. Нарутар вёл под уздцы двух посёдланных коней — рыжего, едва ли гнедого, но огненного жеребца, и белую, что снег, объявший вершину Карадраса, кобылу. Кони прядали ушами на редкие вскрики птиц с реки и послушно шагали за человеком, изредка подставляя жаркие морды под локоть рыбака.
– … Может, прознали в городе? — настороженно спрашивала Сохмет сестру, судорожно сворачивая в холщовую суму хлеб да вяленую рыбу, — Или сам сболтнул? Ох чёрт, этому миру не хватает рюкзаков!
– И двигателя внутреннего сгорания.
– И виски. Вот виски этому миру точно не хватает, — огрызнулась было война, но Бааст уже перемахнула через плетень — сестра даже не успела уловить глазом её лёгкое, словно ветром подхваченное движение. Приложив руку ко лбу, Сохмет вгляделась в силуэты, вычерневшие на горизонте, где холм слегка подымался над руслом Гватло — вот Баст, летящая грациозной стрелою, вот кони — прянули, фыркнули, встали на дыбы — поводья рвут и ржут, на милю окрест слышно. Вот Баст кидается в объятия старика — какой же низкий адан рядом с нею, словно в плечах убавил и в росте, али они… выросли? Чушь. Сохмет ухмыльнулась.
– Attû! — донеслось с горбатой спины взгорка.
– Лошадей не растеряйте, — бросила Сохмет, покрывая расстояние меж ними силой голоса, — Отож весь путь насмарку.
– И тебе не болеть, nithil, — улыбнулся духом воспрянувший Нарутар, перехватывая покрепче повод, — Иди сюда, Сохми.
Та и впрямь — пошла. Старик махал ей рукой, сестра смеялась как прежде, отливая ценной медью и бронзой в полуденном солнце на пыльной дороге, серебром звенел ковыль — и не было в мелодии мира ничего чуждого и странного. И было это правильно и ладно, точно замысел, точно утопия, точно сон какой — благой, из тех, что при смерти видятся.
Сахмис продрало дурным предчувствием. Отмахнувшись от того, словно от назойливой мухи, война пошла вперёд, на ходу перетягивая потуже повязку на ожоге — прикосновение к открытой ране (та не гноилась, но даже чуткими целительскими стараниями Бааст не торопилась хоть как-то подживать) вернуло львицу в суровую реальность. Стояла теплынь — для начала весны странная, точно летняя — и из дальнего эльфийского княжества за лебяжьим болотом тянуло свежестью и лёгкой тоской. Рука саднила, в рыбацкой хижине не было ни водопровода, ни канализации (ну кто бы сомневался!), а вода в Агатуруше была холодной настолько, что стыли зубы. Есть приходилось одну только рыбу да хлеб, порой птицу или дичь — но редко, зверь сюда сам не заходил, а Сохмет не рисковала промышлять близ селений или форпостов, чьими бы они ни были. Словом, мир-то был далеко не сказка — просто впервые за пару последних дней жёлтый солнечный луч просочился над колючим хребтом Мглистых гор и пал прямо им под ноги.
– Рада видеть тебя в здравии, attû, — скуповато, но благостно улыбнулась война. К старику она успела привязаться, пускай и был он совсем человеком — хорошим и честным, но столь же уязвимым духом, как и все его сородичи.
Кони под рукой рыбака танцевали и взбрыкивали, прижимая уши и всхрапывая, идя злой пеной — Сахмис нахмурилась и вслед за ней помрачнела Бааст, протянувшая руку к кобыле. Высоки были лошади — выше тех, чьи породы остались в прежнем земном мире. Сохмет, стоило ей приблизиться, без труда угадала в мощной груди и крепком телосложении рыжего жеребца что-то очень родственное чертам строптивого Буцефала, любимого коня Александра Великого. Столь же буйный и непокорный, рыжий конь косил на неё глазом и жарко фыркал, уходя из под руки.
– Отче, не бешеных ли лошадей тебе свояченики продали? — Сохмет ухмыльнулась, втуе зная истинную причину лошадиной строптивости — Баст тоже уже догадалась, да виду не подавала.
– Доченька, видит небо, всю дорогу — тише воды, ниже травы, а тут как с поводу сорвались, — клятвенно заверил старый рыбак и с улыбкой смоля трубку на длинном мундштуке направился в сторону хижины неторопливым шагом. Сёстры и лошади медленно отправились следом, порой перебрасываясь странными взглядами поверх конских холок.
/ / / / /
– Баст, — тихо позвала Танцующую Сохмет. К ночи кони были рассёдланы и надёжно укрыты в приречном валежнике — от любопытных глаз подальше. — Ты про тачку зря шутила. Сложно в дороге придётся, раз… местная живность к нам так неровно дышит.
Убасте выглянула из-за покатого бока белой кобылы, что косила на новую хозяйку пристальным глазом и внимательно подымала уши, норовя услышать каждое слово неведомой речи.
– Слушай, ну не впервой же. Вспомни, как раньше было — тоже животные пугались. Были, конечно, храмовые кони… но тож была редкость!
– Баст, — упрямо возразила Сохмет, — У нас почти полсотни лиг пути и пустые сумки. Питаться будем подножным кормом, идти — степью, подальше от дорог и форпостов. У нас всего несколько дней, от силы — неделя на переход.
– Отчего ты так думаешь? — нахмурилась Танцующая, счищая пыль с лошадиной холки.
– Не знаю. Как дурное предчувствие. Словно мы задели какую-то струну и теперь сами себе глашатаи апокалипсиса, — Сохмет потрепала рыжего жеребца по гриве и тот недовольно всхрапнул, качнув головой вверх, — А ты глянь как они. Словно мы звери дикие.
– Мы и есть для них дикие звери, — занудно и тоном братца Тота парировала Баасет, — Ты так вовсе… крупная хищница, возобладающее звено пищевой цепи.
– Ой, всё.
– Отчего ж всё? — Бааст хитро ухмыльнулась, а затем смягчилась и вечерние сумерки средь ивового валежника озарились розоватым закатным лучом, — Не паникуй раньше срока, Сакхет. Пока всё идёт весьма гладко.
– То-то меня и тревожит, — Сохмет тихо цыкнула, — Так быть не должно.
/ / / / /
Что именно не должно было быть так, как было на самом деле, сёстры узнали уже поутру.
– Какие кони!? — Сохмет сдержалась и рокот львицыного рыка обернулся приступом сухого, очень невнятного кашля, перемежаемого сбивчивыми проклятиями на всех известных ей языках, включая многострадальный адунаик.
– Эльфийские, — скорбно возвёл очи долу рыбак, смотря на львицу снизу вверх, поддерживаемый мягкими руками Бааст, — А что, дочка, лучше лошадей ты здесь не сыщешь. Умные и резвые, выносливые — говорят, их табуны ведут в эльфийское княжество аж из-за хребта, с больших степей.
– То есть под эльфийским седлом они ещё не стояли? — настороженно поинтересовалась Сохмет.
– Не должны были, — деланно и с едва скрываемой гордостью сообщил старый пройдоха, — Я их выкупил у погонщика, лучших выбрал. Самых норовистых.
– Необъезженных, — пояснила Бааст, выразительно стрельнув глазами.
– Да пусть необъезженных, — тихо выдохнула Сохмет, — Лишь бы под эльфом не стоявших.
– Отчего ж в тебе столько нелюбви к nimîr? (Эльфийское племя), — адан сощурился, — Вы к ним в вотчину коней седлаете, а эва… Дружбы не водите.
– К эльфам? — удивилась Бааст, — Ты о гномах говорил, attû.
– Гномы — они в подгорном царстве. В Казаррондо, что под тремя пиками, где Багрянцев перевал да озеро семизвёздное невиданной красы, — менторски поправил Танцующую адан, — Они под горой. А окрест той горы раскинулось эльфийское королевство нолдор. Зовётся Эрегионом и эльфов там — тьма тьмущая, что немудрено.
– Почему-то мне кажется, что эти твои nimîr нам будут не рады, — буркнула Сахмис, затягивая подпругу на рыжем жеребце, нервно танцевавшем у привязи, — А уж с их лошадьми и подавно.
– Ну а как быть, Сохми, — тревожно глянул на неё рыбак, — Иль вы в обход Мглистых гор на восток пойдёте, через Рованионское ущелье? Тож много лиг к югу, через сёла да переправы. Здесь два перевала всего — Багрянцев, что через Карадрас, да Высокая тропа гораздо севернее — но и там земли эльфийские, никуда вы от них не денетесь.
– Коней у переправы… — Бааст покачала головой, соглашаясь с аданом, — Всё равно нам на восток надо. Крыльев у нас нет, а дорога одна.
– Тут караван ходит, — добавил Нарутар, — Большой такой. Вернее их несколько идёт с востока — уж не знаю как там у харадрим заведено, но порой они проходят береговой землёй и идут далеко на север, к великому Восточному тракту. Путь неблизкий, но всяко к востоку выведет. А бывает, караванщики идут коротким путём — через Багровый пик и гномье княжество. Эльфы их не жалуют и потому караванщики в городах не задерживаются — поторгуют денёк-другой с нолдор, а потом снимаются и бредут вдоль Сираннон к Казаррондо.
– И эльфы, думаешь, торгашей не проверяют? — Сохмет оперлась подбородком о луку седла, надавив ладонью на холку жеребца, рывшего острым копытом прибрежный чернозём.
– Какое, милая! — рыбак искренне расхохотался, — В ваших землях и впрямь люд друг другу не доверяет. Нолдор от караванщиков только отделаться поскорей спешат — детишки эльфийские местные блошиные цирки любят, а сами эльфы… Ну словом, не в ладах они с вастаками. Так что коль встретите караван — прибейтесь к нему, да и целы будете.
– Будь по-твоему, attû, — вместо сестры отозвалась Бааст, погладив неожиданно смирную и посёдланную белую кобылу по лбу, — Будь по-твоему.
/ / / / /
– Коль все эльфы такие же как их лошади, то я отказываюсь иметь с ними дело! — рявкнула, стиснув зубы Сохмет, натягивая повод и загибая конскую голову к земле — рыжий жеребец, грациозно пританцовывая на месте, уже не в первый раз за добрые полчаса норовил высадить войну из седла и поддавал крупом так, что Сахмис чувствовала, как хрустит у неё хребет и крошатся зубы.
– Ну-ну, спишем всё на то, что ты верхом не ходила со времён Первой Мировой, — расхохоталась Баасет, вполне уверенно держась в седле, особо не правя поводом. Отправлялись они налегке — лишь с водой, притороченной к сёдлам.
– По секрету скажу, nithil, я этих лошадей не без причины выбрал, — улыбнулся мудро Нарутар.
– Скажи, attû, что по характеру, — прыснула Убасте, наблюдая за сражением хищницы и тонконогой жертвы, уверенно отбивающей львице пятую точку упругой спиной.
– Вовсе нет, — рыбак стал чуть серьёзнее и с гор, кажется, потянуло стужей не до конца ушедшего февраля, — Иные бы кони вас не вынесли. Сами видите — вы почти на голову меня выше, nithilim, и в плечах шире. А я адан, я нуменорец, и никогда не был ни ростом мал, ни телом хрупок.
Сёстры переглянулись и даже Сохмет чуть приструнила красного жеребца.
– Я в городе был. В Тарбаде. Искал табун и погонщиков. Люди всякое говорят, — старик нахмурился, — Говорят, что спать тяжко. Говорят, что кошмары мучают. Говорят, что дети новорожденные в колыбельках помирать стали. Словно тень какая идёт с востока да севера. Вы истории этой земли не ведаете, а я ведаю — и не ту, что тысячи лет назад свершилась, а ту что сам прошёл.
– И что люди говорят, Нарутар?
– А люди говорят, что в эльфийской столице есть нолдо других краше и выше — во всём лучше. Говорят, поёт он — точно мир творит. Говорят, куёт — эльфы диву даются, гномы, подгорные мастера, глазам не верят.
– А что история? — Сохмет выпрямилась в седле.
– Прежде такое случалось несказанно давно, — тихо сказал старик, — И тень, и смерть. Но чтобы нолдор другим восхищались… В народе его кличут майа, мол, посланник божественный. Мол, прислал его Ауле эльфам, всё что в назидание — ковке учить, искусству высокому.
– Божественный… — эхом прошелестела Бааст.
– Именно, — рыбак кивнул, — И вот смотрю я на вас да думаю — вы и в плечах шире и ростом выше. Лица чернявые — нигде таких не видал! А одна — ну точно гномка, даром что сам Дурин Бессмертный тебе по пояс будет, дочка. Рисунки эти…
– Что думаешь-то, адан? — жестко оборвала рыбака Сохмет, — Вижу — не по нраву тебе слухи, что в людях ходят. А говоришь так, точно нас к тому же роду-племени приписать собрался.
– Как есть думаю — нездешние вы, — кони ушами прянули, а Нарутар сложил старые, но не утратившие ещё силы руки на груди, — А зла в вас не чую. А коль так, то и дороги вам доброй, miyât. Боги — они все разные.
– Верно, — неожиданно посветлела Сахмис, — Боги разные.
Бааст легко слетела с кобылы — порывисто стиснула старика в объятиях, нашептала что — едва слышно, Сохми, и та не разобрала — а затем столь же порывисто отступила. На груди у рыбака-человека жёлтой искрой блеснул золотой анкх на тонкой цепочке. Из-за хребта потянуло восточным жарким ветром да гулким набатом степей.
– Никому не показывай, — велела, — Ты его береги, он тебя сбережёт.
– Верное дело сестра говорит, — Сохми улыбнулась, ступая из-за плеча Танцующей, — Никому не рассказывай.
Война коснулась жёсткой ладони рыбака здоровой рукой и быстро начертила алой — не то глиной, не то краской, не то кровью собственной — багровое око Ра, солнечный символ. Иероглиф, точно водой ополоснутый, потускнел и теплом влился в человечьи жилы. Нарутар молча стоял и смотрел, глуповато улыбаясь и растерянно потирая руки, как темнокожие девушки забираются в стремена и трогают поводья, направляя лошадей к востоку.
– Идите на Карадрас! — крикнул рыбак вслед, — На три горных вершины!
“Nithilim…”, — Нарутар горько улыбнулся. Его собственных дочерей-близнецов великая седая река унесла с добрых полвека назад.
/ / / / /
– Многовато информации для последних часов, не находишь? — зевнула Сохмет, приподнимаясь на стременах — рысь у рыжего коня была до неприличия хороша и плавна, но вот с всадницей строптивое животное мириться никак не хотело, оттого многострадальный сохметов хребет за четверть дня пути натерпелся всякого.
– Ты про того, “майа” из эльфов? — Баст пустила кобылу чуть более резвым ходом, поравнявшись с сестрой. Степь была пуста и солнце на многие лиги окрест заливало ясной желтизной холмы с редкими вкраплениями скал. Горизонт был чист. — Да уж, та ещё неожиданность. Что-то подсказывает мне, что без руки Тёмного здесь не обошлось.
– Думаешь, Мелькор сам сюда явился и ждёт-дожидается нас в краю благих эльфов? — скривилась Сохмет.
– Мм, звучит абсурдно, — хмыкнула Танцующая, — С чего бы ему нас ждать?
– То есть, солирующий Тёмный в краю Светлых тебя не смущает?
– Ты его россказни вспомни. Тут всякий Светлый орде Тёмных фору даст, — беззлобно улыбнулась Бааст, — Или друже наш нам врал, не краснея.
– Вот в это я верю гораздо охотнее.
Кошки пустили умаявшихся коней шагом — те опустили головы и брели медленно, пока окончательно не встали. Здесь сёстры дали лошадям напиться и взяли под уздцы — солнце припекало в зените и мартовская степь казалось весьма летней. Часы пешего хода терзали ноги и голова звенела теперь чугунным колоколом, резонируя с мантрой-песней, тем самым чарующим зовом, что манил иноземок к северо-востоку. Жгло раненые руки. Сохмет нечеловечески жгло лоб — точно винт раскалённый вонзили прям повыше переносицы, как раз в то место, которого коснулся губами Тёмный Вала.
– Что там говорил Нарутар про Южный путь? — внезапно спросила Бааст, подняв голову и сложив ладони “козырьком”.
– Что к вечеру дойдём, — отозвалась Сохми. Вечер пока наступал только номинально — сумерки не успели сгуститься и только солнечный диск перекатился по небосклону на западную половину. Дышать становилось немного легче, но в степи холодало, а синие дорожные плащи да лёгкая одежда — ни намёка на доспех! — от ночного мартовского мороза спасали чуть хуже, чем “вообще никак”.
– Боюсь уже. Дошли, — негромко и мрачно сообщила Баст, набрасывая на голову запылившийся капюшон и подтягивая седло на кобыле, — Вон тракт.
– Вот же дьявол!
– Не поминай всуе, — Танцующая хмуро глянула на то, как лихо взобралась в седло вскинувшегося жеребца Сохмет, — Давай припустим, авось не заметят.
Кони резво пошли бодрой рысью, и лишь когда до тракта оставалось меньше мили, сёстры подняли лошадей в галоп. Клубами взвилась сухая весенняя пыль под копытами, в ушах набатом загремело — словно то не поводья Сохмет отпустила, словно лопнула цепь, державшая рвущегося к востоку зверя и тот с места в карьер поднялся, подгребая под себя пыльную землю и выбрасывая вперёд когтистые лапы в гибком прыжке. Перед глазами поплыло, помутилось, подёрнулся горизонт туманной сумеречной пеленой — заволокло, точно, багрянцем, хищным наваждением, что в крови бьётся, а выхода не находит.
– Баст! — Сохмет порадовалась, что глубокие лазурные капюшоны, за сутки пути испылившиеся до насыщенно синих, укрывают их с головой — сама она чуяла, что не в силах себя сдержать, чуяла как мелодией-птицей под рёбрами бьётся-рвётся, танцует самое пламя и вырывается, пробивается дурным сном, истым обликом — львиной шкурой сквозь человечий лик. Кони захрапели.
– Патруль, — донеслось спереди хриплое и сдавленное дыхание сестры, затем она смолкла и мысль Убасте ввинтилась в голову напрямую — без слов и звуков, волной леденящего страха и подогреваемой скачкой паники.
“В карьер!”
Маленький гарнизон из полудюжины лошадей промелькнул по левую, больную руку, словно его и не было. Сохмет не успела разглядеть кем были всадники — она бы и не узнала, разве что угадала бы ощущением, но всякая чуйка перебивалась лошадиным нахрапом и биением сердца рыжего жеребца. Тот взмок и бока его раздувались кузнечными мехами, на солнце отливая кроваво-рыжей мастью. “Конь блед и конь рыж, какая ирония,” — промелькнуло было у Сохмет, но затем стало не до того — сердце пропустило удар и выровнялось с конским пульсом, а лошадиный полёт растянулся на долгие футы.
По левую руку, Сохмет чуяла это загривком, их нагоняла конница — и, по сути, уже неважно было, чьи знамёна правили тех лошадей. По резвости их аллюра Сохмет лишь успела прикинуть, что то совершенно точно были эльфы — больно быстро нагонял их патруль. Вначале они поравнялись и лишь полмили пустой степи отделяли пограничный гарнизон от припустивших карьером конников, затем расстояние уменьшилось и взмокшей спиной Сохмет ощутила, как упреждающе засвистели пущенные “в молоко” стрелы и зазвучали гневливые окрики.
Она припала грудью к лошадиной шее, поднявшись в стременах, и тревожно глянула на Баст — даже не на сестру, а её глазами. Мокрые бока седой кобылы отливали жидким серебром и лунным светом, та храпела, зайдясь пеной. И тогда Бастет запела.
Танцующая выпрямилась в седле и вскинула руки — вечернее солнце выхватило в тени капюшона ощеренную кошачью морду и горящие дьявольским янтарём глаза, столь же бешеные, сколь бьющийся в штормовом воздушном потоке дух их обладательницы. Она пела — порывы ветра доносили до Сохмет лишь обрывки фраз на языке, давно забытом Египтом и египтянами, давно отзвучавшем под сводами храмов и утихшем в усыпальницах пирамид. Бастет пела и систр звенел в её голосе, словно самая тонкая струна, пронизывая мироздание и вплетаясь в ткань бытия, что верная нота. Бастет пела, угрожающе и запойно, впав в транс и беззащитно — стоит лишь лучнику её выцелить! — вскинувшись на конской спине. Под синим плащом трепетало дыхание пустыни и ревел ветер, рождая невиданное чудо — солнце, заалев, ложилось под копыта коней звенящей тропой, золотой лентой.
Удар-другой, упругий шаг карьером стал легче и животные забыли, что им нужно дышать — глаза их закатились, а алый путь указующим отцовским перстом, усиленным гремящим набатом чуждого оркестра, протянулся на лиги вперёд, куда-то к незнакомому пределу. Ни Бааст Поющая, ни Сохмет Воюющая не знали где кончается та тропа, что брала своё начало под копытами лошадей.
“НЕ ПАДЁТ ГОЛОВОЙ ВПЕРЁД…” — разливалось над головами. “… ЦАРСТВЕННОЕ ПЛАМЯ ОГНЕННООКОЙ И СПРАВЕДЛИВОЙ, РАДОСТЬ НЕСУЩЕЙ И ЖИЗНЬ ДАРУЮЩЕЙ…” — рокотало неизведанным словом. “ИМЯ МНЕ B Λ Λ S Σ T!”
Пронзительно свистнула стрела. Ритм сбился.
Эльфийской утончённой работы, бритвенно острая и изящная, точно столовое серебро, она вонзилась в рыжее плечо жеребца, вынуждая того пропустить шаг, затем другой, спотыкаясь и припадая на отнимающуюся ногу. Кровь из раны ручьём лилась под копыта, но конь исправно шёл, пусть замедляясь, по алой ленте божественного пути.
“ВЕЛИКИЙ КНЯЖЕ, ВЕЛИ ПРИБЛИЖАТЬСЯ СЧАСТЛИВО, БЕДЫ НЕ ЗНАЯ-НЕ ВЕДАЯ!”
Сохмет выдохнула, точно тончайшая сталь пробила не лошадь под ней, а безжалостно вгрызлась в её собственное плечо. Полыхнуло заревом львицыного гнева — прянувший вбок конь сбился было с тропы, но война натянула поводья — те резанули по незажившему ожогу и холщовая повязка, окрасившись кровью и размотавшись с запястья, осталась далеко позади. Сохмет, крещёная именем моровой целительницы, склонилась к лошадиной холке — петь она не пела, но шептала монотонно и вкрадчиво, не чувствуя ритмично ходящего под нею хребта.
Солнце клонилось к закату, а значит и покровительство ØТЦΛ сходило на нет.
“Я ЕСМЬ ГРОЗНАЯ, МНЕ ИМЯ S Λ K H M Σ T!”
Вырванная из лошадиного плеча стрела блеснула серебром, и хлынуло из незакрытой раны багровое, горячее — обожжённой ладонью Нэсерт Исцеляющая закрыла дыру в конском плече, рыкнула неясно, тихо взбросилась, едва не скатившись под лошадиные копыта, когда жеребец пошёл резвее — и рана закрылась. Кровь запеклась, остановилась, и вновь закачало лошадиное сердце, забилось в жилах вином и солнцем — закатились глаза, раздулись потемневшие потом бока, а багровый солнечный путь вспыхнул красным илом, что разлившийся по весне Нил.
Сохмет перехватила зажатую в зубах эльфийскую стрелу — по ушам вновь резануло набатом галопа, переходящего в стремительный вихрь, звонким золотом систра вплелось в терзающий плащи ветер колдовское слово Баасет, воздевшей руки алому солнцу.
“… И ЗАЙМУ Я СВОЙ ТРОН, ЧТО ПО ЛЕВУЮ РУКУ, И СТАНУ ВЕТРОМ НЕБЕС, СТАНУ СТЕНОЙ ОГНЯ…”
Синий, бьющийся на ветру плащ жалобно треснул, когда Сахмис вытянулась в стременах, оборотившись львиной головой к преследователям — забилось шёлковой лазурной волной за плечами, захлопало сломанным птичьим крылом. Сплёлся в пальцах лепестком алого пламени гибкий лук — тетива золотом, крылья, что костра языки, — и серебряным сполохом легла к смуглой скуле ранившая рыжего зверя стрела.
— М Ы — Н Λ С Л Σ Д И Σ Б Ø Г Ø В —
Растянутый кровью залитыми ладонями лук зазвенел, запел скрипкой, рассерженным роем в дрогнувших пальцах завибрировала басовая струна тетивы — и лишь тогда, стоило рыжему жеребцу взмыть в воздух да замереть над землёй, стоило воспарить, — лишь тогда с солнечного изогнутого луча сорвалась оперённая пламенем, местью одетая сталь. Время застыло.
И снова пошло.
Музыка точно лопнула. Сохмет не оглядывалась — солнце садилось быстро и пеной шли загнанные карьером кони. В миле позади, где вонзилось в землю пламенеющее копьё, расплескав по степи пепел, мор да жадные языки багрянцевого костра, встали и заартачились эльфийские лошади, прядая ушами и припадая на задние ноги перед чернеющей полосой выжженной земли. В миле позади слышалась речь, но и та быстро растворилась в свисте ветра и храпе животных, сошедших с благословенной тропы.
– Бааст, — хрипела Сахмис, — С-с-сестра!
Напетая лента пути кончилась, стоило солнцу склониться к земле и спрятать свои лучи за нежданно выросшим взгорком. Вылетевшие на его хребет, сёстры и не думали останавливаться — кони взъярились и несли их дальше, к лагерю и шатрам, над которыми уж вились пепельной лентой языки вечерних костров.
Останавливать животных, значило лишиться ног — то, что рыжий жеребец и белая кобыла уже не встанут, было ясно как белый день. Эльфийская погоня отстала, и на кошек неумолимо надвигалась караванная ставка с серыми валунами дремлющих огромных слонов и пятнами цвета золота и бычьей крови — большими шатрами погонщиков, полными наложниц, рабынь и торговцев самых разных мастей.
– Бааст, — Сохмет едва ли могла приподняться над седлом — сестра и вовсе лежала на лошадиной шее, слабо цепляясь руками за светлую гриву.
Бааст Поющей, соткавшей их избавление, досталось намного больше.
/ / / / /
Кони пали под ноги караван-баши.
Тот оказался юношей, вернее молодым человеком, тонким как тростник и упругим как плеть. С насурьмлёнными очами, старший по лагерю выглядел грозно и самую малость похоже на жилистую монгольскую бабу. Сохмет искренне бы расхохоталась, кабы могла.
Кони рухнули, не озаботившись всадниками — рыж и блед, лошади просто легли, не останавливая бега, точно все жилы и мускулы, все кости в могучих телах разом исчезли или размякли сырой бумагой. Сёстры скатились в степной ковыль с мокрых холок едва живые — Сохми, кажется, была ещё в здравой памяти и видела, как снимали со спины белой кобылы тонкое тело Бааст Убасте, урождённой дочери Ра.
В степи начиналась ночь и звенела медь. Вилась на лагерем восточная мелодия, пеплом и золой плели витиеватый рассказ уголья костра. В мартовских сумерках пахло жареной кониной и текла неспокойным, горластым ручьём восточная речь. Здесь было весело, танцевали женщины и грубо хохотали мужчины. Здесь плакали дети, рождённые в переходе от обмелевшего моря Рун к Рованиону, а оттуда прибрежной полосой к руинам Белегоста и лишь затем к Ост-ин-Эдилю. Здесь было тепло и плескалась жизнь.
А в музыку над долиной вплетался тонкий горестный мотив — и тогда неизменно смолкали детские и женские голоса, стихали всякие иные песни. Мартовская ночь полнилась морозом и холодом, ощущением тени, нависшей за спиной. Едва слышно звучал напев — смертные его и вовсе не слышали ухом, лишь разбивались на стайки, а после расходились в шатры. Несмертные крутились под тонкими покрывалами, сбрасывая с горящих лихорадкой лбов целительские руки — до того звенящей струной, резонирующей со святыми сердцами отзывалась внутри лебединая песнь.
Над зеркальными водами Кхелед-Зарам зажглась Одинова колесница — созвездие Валакирка, венчающее семью огнями корону Дурина.
[AVA]http://i.imgur.com/yAkLfPO.gif[/AVA][NIC]SΛKHMET[/NIC]
[SGN]i — B Λ T T L E. my roar meant slaughter. what did you expect from the goddess with the animal head?[/SGN]
