"Почти три месяца тишины" это не значит, что в офисе филадельфийского отделения Бюро всё спокойно.

"Почти три месяца тишины" это не значит, что Гордон Коул не кричит по утрам и вечерам на своих агентов, не устраивает зубодробительные брифинги и не принимает психоделические по своей вычурности отчёты.

"Почти три месяца тишины" не значит, что у них не появляется новых дел и назначений.

"Почти три месяца тишины" не значит, что у Альберта нет работы, что на его аутопсийном столе не появляется новых тел.

Чтобы прийти в себя и оправиться от произошедшего, ему требуется всего дня три. Это ровно на три дня больше, чем он был бы рад себе позволить, но ему тогда здорово досталось. Синяки по всему телу, ссадины на запястьях, разбитые губа и - в особенности - вывихнутое и опухшее плечо не способствуют качественному выполнению его обычных обязанностей. А делать что-то в пол силы и эффективности он не привык.

Три дня домашнего кошмара и тупой рефлексии в абсолютной тишине.
Его никто не навещает, он никого не хочет видеть.
Все счастливы.

С тех пор они с Купером почти не разговаривают. Случайные встречи в комнате отдыха возле кофеварки – ничто больше, только встречи. Альберт даже не пытается заговорить с ним, даже не пытается кивнуть или как-то иначе признать его существование. Он проводит для них с Эрлом экспертизы, пишет отчёты, даёт нужные комментарии. Сухо, грубо, зло. Всё как обычно. Возможно, будь он немного другим человеком, он хотя бы мысленно благодарил Купера за то, что тот не пытается поднять щекотливую тему или как-то обсудить то, что произошло в деле Мэддисон. Но он не такой человек.

И да, именно так он его называет. "Дело Мэддисон".
По фамилии первой жертвы, той, что пала от рук убийцы в Хаверфорде за несколько лет до основных событий. Связь первым установил Дейл, которого замучили навязчивые воспоминания и приступы интуиции, от коих у Розенфильда только сильнее болела голова. Затем... в дело вмешалась наука, и уже ей Альберт не мог противиться при всём желании. Если всё остальное он мог списать на слегка шизанутого новичка и его экстравагантные методы, то это была его вотчина, его собственные глаза, его руки, его интерпретации. Он мог не знать причин, не верить в выбранное Дейлом их описание, но он не мог и отрицать бросающихся в глаза фактов. И, когда он получил отчёт коронера...

Он заставил их эксгумировать тело.
"Под мою ответственность" - сказал он Гордону с такими мрачными решимостью и настойчивостью, что Коул принял его сторону и поддержал запрос. Двадцатипятилетнего эксперта, настаивающего на таком кощунственном для большинства обывателей акте, местные чуть не подняли на вилы прямо там, на кладбище, но он был упрям и стоек, как и всегда. Розенфильд делал это не для себя, хоть и пошёл чуть ранее на некоторую сделку с совестью.

И всё равно дело Мэддсион осталось нераскрытым, отправившись в архив в запечатанных голубыми скотчами коробках. Официально оно всё ещё было в разработке. Неофициально они уже знали ответ. Альберт лично написал половину вымаранных потом отчётов, так густо покрывшихся чёрными полосами засекреченной информации, что те скорее стали похожи на зебру, чем документ. Он до сих пор не знает, что чувствует по этому поводу, как к этому относится. Он не за этим пошёл в Бюро, не за секретами, не за вещами и явлениями, которые он не может полноценно описать, используя весь арсенал своего богатого научного опыта и образования. Все силы двадцати веков исследований и накопления твёрдого, подкрепляемого постулатами и формулами, материального мира не могли ему помочь.

Голубая роза.
Он слышал этот термин прежде раз или два в личном послерабочем разговоре с Дезмондом. Но всё равно всегда считал это их личной городской легендой. Страшилкой, которой бывалые парни пугают новеньких агентов, перешёптываясь возле кулера. В конце концов, пугали же новых криминалистов им, Розенфильдом, так почему нет? Но он был там сам, видел всё лично, чувствовал нечто, чего объяснить толком до конца не мог при всех своих познаниях и эрудиции. Конечно, он человек науки, его мир прост и конкретен, он всегда поддаётся рациональному объяснению. Но вместе с тем Альберт и не абсолютный идиот, который станет отрицать очевидное, особенно, когда это очевидное вполне конкретно тычет ему в лицо ритуальным кинжалом. Одна из причин, по которым он не работает в поле.

За прошедшее время он не старается общаться с Купером. Всяческие игнорирует его вне рабочих моментов и быстро отводит взгляд каждый раз, когда тот пытается ему улыбнуться. Он знает – у парня талант. Вполне явный талант следователя, равно как и талант приковывать к себе внимание, располагать к себе людей, легко и непринуждённо проскальзывать в их жизни, к ним под кожу и почти заставлять влюбляться в себя без оглядки – он наблюдал за прошедшее время этот эффект не единожды и не собирался пасть очередной жертвой его чар.

"ВЫ НУЖНЫ МНЕ В ХОРОШО СМАЗАННОЙ СВЯЗКЕ" - вспоминает он комментарии Коула и в этот момент почти злится на шефа в равной степени за идиотский выбор слов и дополнительные подтексты. Коул практически наверняка знал, что это дело из ряда вон, что оно особенное, потому и назначил на него их с Дейлом, отослав куда-то его обычного напарника, Эрла. Иногда ему кажется, что в этом весь смысл. Что Коул не просто так подобрал его в Сиэтле, чтобы улучшить показатель филадельфиского Бюро. И Купер ему достался не случайно. "НАМ ЖУТКО ПОВЕЗЛО ЗАПОЛУЧИТЬ ЕГО". Конечно. Может, полгода назад он и поверил бы в подобную чушь, сказанную их специфическим и обманчиво недалёким шефом, но теперь, после того как Голубая роза стала реальностью, он готов пересмотреть некоторые детали.
Гордон собирает их, как лепестки.

Дейл Купер - это проблемы.
Дейл Купер – это плохой знак.
Каждый раз, когда Дейл появляется на горизонте, Альберт внутренне напрягается и ждёт подвоха. Он составляет ментальный список признаков, по которым можно судить о том, насколько всё плохо. За почти три прошедших месяца ситуация дотягивала максимум до второго уровня опасности, но вот сегодня, вот сейчас, когда он в последний раз просматривает свой отчёт для агента Милфорда, двери лаборатории распахиваются, и в том самом воображаемом списке уже ставится первая галка.

Он пришёл, когда рабочие часы уже давно закончились – отмечено.
Он явно какое-то время наблюдает за ним молча и не подавая виду, что само по себе крипово – отмечено.
Он пришёл без предупреждения и не по текущему делу (Альберт бы знал) – отмечено.
Он кладёт ему руку на плечо, презирая и отрицая всяческие представления о такте и личном пространстве, и это одно тянет уже на два пункта. Стоит ли продолжать?

К середине тирады Купера, Розенфильд чувствует, что у него кружится голова, хоть и продолжает стойко молчать, намереваясь выдержать весь этот нонсенс до конца. Он хмурится и смотрит на Дейла с таким выражением лица, будто только что выпил стакан уксуса. Ему хочется сбросить с плеча эту руку, оборвать это даже не запинающееся повествование, взять Дейла за плечи и выпихнуть из лаборатории вон.

"А теперь, Купер, немедленно выйди отсюда, сделай глубокий вдох, войди снова и скажи что-нибудь осмысленное". Вот, что у него в голове. Вот, что он хочет сделать. Что он сделал бы ещё всего три с половиной месяца назад. Но кончик древнего костяного кинжала племени лакота всё ещё стоит у него перед глазами, след от сделанного им пореза на груди всё ещё розовее остальной его кожи, а плечо всё ещё ноет по шибко дождливым вечерам. Он был там.

И временами он невероятно близок к тому, чтобы ненавидеть Купера за это.
За то, что он втянул его.
За то, что оказался прав.
За то, с каким треском и грохотом рушилось его привычное восприятие реальности.
За хренову розу.
Разве что Дейл не виноват в том, какой он. В том, как его используют. В том, что, пожалуй, кроме него, никто и не смог бы противостоять злу такого уровня и порядка.

Розенфильд косится на стену над своим небольшим столом, на висящую на ней медицинскую стрелу. Реплика, талисман, безделушка, купленная у очень даже современных индейцев и подаренная ему Честером как символ и напоминание. Стрела имеет весьма непосредственное отношение к делу. Стрела медицинская. Дезмонд особенно наслаждался многослойным смыслом. Обычно Альберт не поощряет таких вещей, считая их идиотизмом, но кожа на груди всё ещё розовее...

- Ты совершенно прав, Купер, - наконец заговаривает судмедэксперт. Его голос звучит тихо, ровно и вместе с тем содержит в себе лёгкие признаки притаившейся угрозы. – Я не хочу более иметь с этим делом ничего общего, - И с тобой тоже, - буквально висит на языке, но так и не срывается с него. - Я его закрыл, и... Я даже не хочу знать, какой именно из братьев якобы переродился в убийцу, какой из них тыкал в меня ножом. – Он ведёт плечом в весьма однозначном жесте и освобождает его от хватки Дейла, а затем отходит за стол для аутопсии и кладёт руку на стопку жёлтых папок. – Может, тогда у Гордона и были оправдания, но теперь Эрл на месте и максимально свободен. Нужна помощь? У тебя есть напарник. Я – судмедэксперт, и у меня есть обязанности. У меня есть.. – он замолкает на мгновение и совсем едва-едва виновато опускает взгляд, - принципы. Я бесполезен в поле. Так что если тебе вдруг приспичило побегать по национальному парку, играя в ковбоев и индейцев, бери его.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-08-11 00:33:21)

- Это паршиво. Паршиво, Куп, что ты на столько не доверяешь напарнику, - он прибегает к профессиональному нравоучению скорее чисто автоматически.

По правде говоря, доктор Альберт Розенфильд – последний человек, пожалуй, во всём Бюро, который имеет моральное право и находится в соответствующем положении, чтобы озвучивать подобные комментарии. У него самого никогда не было напарников и не предвидится подобных – его характер и манеру работы не мог и не желал терпеть никто. Альберт работает на всех и ни с кем, он и ничей, и общий одновременно. Конечно, есть эти парни, что к нему приставили в команду, но... Они скорее техники. Выполняют его указания, чётко следуют инструкциям, словно миньоны. Эти парни - его рабочая сила, дополнительные ноги, руки и глаза, а ещё запасная парочка обычных мозгов – и использует он их, скорее чтобы понять, как мыслят остальные, чем в качестве увеличения общих мощностей.

Он не напарник, а потому из первых рук не знает, что это такое и как им быть. Но он был в Академии разве что не лучшим, и прекрасно знает теорию. Он знает так много всяких разных теорий, и именно поэтому он и сам в конечном итоге тот, кто он есть.
Инструмент.

Заметив, однако, изменения в лице Купера, судмедэксперт замолкает и несколько мгновений просто разглядывает его, продолжая игнорировать пододвинутую к нему папку. Может, если игнорировать его достаточно долго.. И тут он вдруг понимает, что дело не только в том, что Купер не доверяет Уиндому (если это действительно так), но в большей степени скорее в том, что Уиндом не верит в Дейла. По крайне мере, вот в том самом сакральном смысле, который требуется для принятия простого и неоспоримого (на взгляд Дейла) факта: их убийца - бессмертный дух охотника, навечно запертый в физическом теле, обречённый на цикличное исполнение единожды проваленного долга.

Почему же Дейл думает, что согласится он?

По той же причине, по которой Розенфильд уже признал однажды своё поражение перед фактами. Спасибо Вселенной хоть на том, что ей хватило сознательности и совести добавить крупицу физического в этот невероятный сверхъестественный коктейль, спаивая воедино мета- и просто физику, то, что находится в сферах высших, недоступных простому человечеству, и то, что можно потрогать, что можно измерить, поймать и засунуть под микроскоп. В таком виде, такой вариации Альберт не чувствует себя хотя бы абсолютно бесполезным и обескураживающе беспомощным перед лицом угрозы и противника, в разы – нет, неизмеримо - превосходящего его по всем фронтам. Подобного он бы просто не вынес. Абсолютной капитуляции того, во что, казалось, всегда можно верить. Науки.

По той же причине, по которой он переступил через себя и пошёл по следу этого монстра, вырезающего сердца ни в чём не повинным девушкам. По которой переписал свой отчёт и решился на эксгумацию, зная, что за этим неизбежно последует.

Потому что он не Уиндом.

Альберт смотрит на файл, бездумно касаясь пальцами того места, где под рубашкой прячется свежий, ещё не до конца сошедший рубец, но вовремя спохватывается и маскирует этот жест за попыткой поправить не нуждающийся в этом галстук.

- Бэдлэндс... – негромко произносит он наконец, открывая папку и проводя пальцем по фотографиям и витиеватым записям Купера. Тот редко что пишет от руки, обычно обходясь диктофонными надиктовками и последующими расшифровками Дайаны, аккуратно отпечатанными на машинке. Это что-то новое. – Я, надеюсь, ты помнишь, что это территория в больше, чем триста семьдесят девять тысяч квадратных миль, Куп. Даже если... – он закрывает глаза и делает глубокий вдох, призывая себя к порядку и заставляя хотя бы пытаться мыслить здраво, применяя ко всему этому чудовищному делу материальный подход, – принять во внимание легенду и сосредоточиться на том участке, где расположены давшие название Парку формирования, у нас всё ещё остаётся.. – он снова прикрывает глаза, но теперь уже вспоминая, а не рефлексируя, - что-то в районе ста тысяч квадратных миль. Пожалуйста, скажи мне, что нам на самом деле не нужно ехать в Бэдлэндс Нейшнл, и мы обойдёмся фотографиями и картами. Я не в настроении бродить по прериям, грустно вздыхая и изображая Всадника без головы.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-08-17 16:42:54)

"Иногда я думаю о том, что мы теперь в буквальном смысле неразрывно повязаны с этим делом...", - говорит Дейл.

"Как минимум, пока не разорвём", - добавляет он, но у Альберта уже встают дыбом волосы на затылке. Потому что он вдруг, вопреки всякой логике и здравому смыслу, понимает, что нет никаких "как минимум", нет никаких "пока". Они действительно повязаны этим делом и повязаны навсегда, потому что единожды заглянув в глаза Бездне и узрев Голубую Розу, повернуть назад просто нельзя.

И не только потому что такие события в жизни неизбежно оставляют значимый и непроходящий след. Они не только меняют смотрящего, но и ставят перед ним экзистенциальный вопрос - сможет ли он в следующий раз пройти мимо? Остаться в стороне, когда настанет момент? Когда выходящее за привычные, "скучные" человеческие рамки Зло нанесёт новый удар? Или вот как сейчас - когда, чтобы остановить кажущуюся вечной череду убийств, страданий и боли, нужно переступить через себя, свои принципы, все свои устои и просто.. поверить?

Они повязаны с Дейлом. Повязаны той историей, той тайной, что знают теперь только они, Гордон и, может, другие члены оперативной группы Розы, но больше никто. Повязаны так, что Альберт прекрасно теперь знает - позови его Дейл за собой снова, хоть в самое пекло, хоть прямиком в Ад, и он, несомненно, пойдёт не оглядываясь.

И всё же это не значит, что подобное даётся ему исключительно легко. И поэтому, когда Купер говорит про какое-то сакральное место, которое им нужно отыскать в треклятом парке, он с трудом удерживается от смешка. Только обхватывает себя за талию одной рукой, а второй прикрывает глаза и отворачивается чуть в сторону, мучаясь вопросом - как, как, чёрт возьми, он умудрился дойти до этого. Как дал себя уговорить, как позволил Гордону так легко и просто обвести себя вокруг пальца? Он бы никогда в жизни не согласился ни на что подобное, знай он заранее, что ждёт его в Филадельфии. Подумать только, Коул выждал два с половиной года после его непосредственного перевода, чтобы наконец бросить его, как учащегося летать птенца со скалы, в то, для чего он и собирал тогда новую команду.

Гордон Коул, как заправский кукловод, собрал их всех под одной крышей, а потом начал потихоньку приобщать. Несмотря на то, что их шеф производит диаметрально противоположное впечатление, он - отличный психолог и первоклассный манипулятор. Возможно, это именно те качества, что требовались для человека его звания и положения. Возможно, будь он хотя бы в половину не так хорош, ничего бы этого не произошло. Не было бы никакой Голубой Розы, никакого дела Мэддисон, никакой Филадельфии, ни-че-го. Значит, не было бы и Честера, не было бы и Купера. И все те монстры - в фигуральном и, судя по всему, иногда вполне буквальном смысле - всё ещё разгуливали на свободе. Ещё три девушки бы умерли от руки Хаверфордского потрошителя - так его обозвали СМИ, когда часть деталей расследования просочилась на публику. И Бог знает, что ещё - сколько он таких, вполне обычных, но не менее опасных, упрятал за решётку, пусть и опосредованно?

Проблема Альберта Розенфильда сейчас была в том, что его представления о мире, его принципы, его научный подход на его должности, в его положении перестали быть его личными. От них начали зависеть другие люди - агенты, которые с ним работали, жертвы (нынешние, бывшие и возможные), чьи интересы он поклялся отстаивать и защищать, и в конечном итоге истина, докапываться до которой он собирался, записываясь в Бюро. Он не мог более эгоистично цепляться за собственное мировоззрение, когда ставки были столь высоки. Когда на него надеялись, на него смотрели, от него просили помощи.

Но и легче от этого осознания не становится.

Он думает о том, как же это даётся Дезмонду. И даётся ли? Они никогда не обсуждали с Честером эту самую Голубую Розу и её значение - Чет просто пару раз обронил отсылку на этот образ, многозначительно глядя на Альберта, но правда в том, что для общения у них было море других тем. А теперь он собирается обязательно спросить его. Если они с Купером вернутся с необозримых просторов Бэдлэндс. Почему-то уже сейчас ему не кажется, что эта поездка будет простой и быстрой. Не может она быть такой - ничто из того, в чём замешан Купер, не может быть простым; ничто, требующее исследования бескрайних пустошей национального парка, не может быть быстрым.

А потом Купер говорит это. В его голос закрадываются совсем иные интонации, а в глазах появляется какой-то особый блеск, и от этой смеси - слов и сопутствующих спецэффектов - у Розенфильда краснеют и горят уши. Чёрт бы его побрал, этого агента Бойскаута и его.. всё.

Судмедэксперт буквально замирает, уперевшись взглядом в разложенное на столе содержимое папки. Он действительно это сделал? Сказал вслух? Назвал его "Куп"? В самом деле? Что за идиотство и фамильярность? С учётом того, как далеки они друг от друга в профессиональном и общечеловеческом плане - к чёрту все эти повязанности, они за прошедшие три месяца почти не разговаривали! - обращаться к Куперу сейчас так было как минимум странно. Любой другой человек на его месте одёрнул бы Розенфильда за подобное. Но в этом-то и вся беда - Купер не был любым другим. А ещё, к вящему ужасу Альберта, на самом деле он был чертовски очаровательным.

Всё это время пелена раздражения и неприязни, что он питал к через чур уж жизнерадостному и не по-человечески странному молодому агенту, действовала как своеобразная защита от его чар. Увы, это оказалось не надолго. А чары - слишком сильными, чтобы им могло полноценно хоть что-то противостоять.

- Всё ещё не "просто Дейл", так что не слишком-то обольщайся, - Розенфильд позволяет себе коротко улыбнуться одним уголком губ, бросая взгляд в его сторону, а затем быстро возвращается к более насущному. - Значит, нам нужно быть там. Это сколько? Примерно сутки в дороге от Филадельфии? Разумеется, вряд ли мы собираемся провести двадцать четыре часа в машине - даже если ехать по очереди, это слишком изнурительно и на месте от нас в итоге будет мало толку. Двое суток на дорогу? Допуская, что в процессе у тебя внезапно раскроется этот твой третий глаз, и ты укажешь место точно - оставим дискуссию о том, как это работает, если оно сработает, - на потом, но нам надо будет до этого места добраться. Сомнительно, чтобы нам позволили шнырять по "сакральным", - Альберт поднимает вверх обе руки и делает пальцами характерное движение, изображающее скобки", - местам без разрешения старейшин Сиу, а это значит, нам придётся тащиться в резервацию к любителям перьев и только потом.. Ты хоть представляешь, сколько времени мы убьём на эту авантюру? Что на это скажет Гордон?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-08-20 16:24:45)

Позволить ему самому разобраться с Гордоном? Да ради Бога. Альберт ни на секунду даже не задумывается о том, чтобы заявиться в кабинет Коула с этой вот папкой и предложением по наитию сгонять в национальный парк с теоретической, но крайне туманной возможностью полуофициально закрыть одно из дел. Или насобирать кучу проблем на свою голову, что куда как более вероятно. Он скорее предложит Коулу отправить себя на психологическую проверку, если только однажды помыслит о подобном.

Серьёзно, такого рода приключения могут в итоге вылиться во что угодно.
Оптимизм, уверенность и рвение Купера просто обескураживающи – он, судя по всему, даже не предполагает, что в процессе что-то может пойти не так. Не говоря о такой банальности как общение с представителями общины Сиу, коренными индейцами, которые на инстинктивном уровне питают не самые лучшие чувства к правительству, им предстоит ещё и поиск теоретически существующей иголки в географическом стоге сена размером с национальный парк. Розенфильд тихонько благодарит судьбу за то, что Куперу не приснился Йеллоустоун или Йосемити. А ещё они могут в очередной раз даже наткнуться на убийцу, и не важно, кто он там по сути – перерождённый дух или вполне себе обычный живой человек из плоти и крови – кончиться это может в этот раз не так радужно, как в прошлый. Ему повезло один раз, ожидать второго было более чем нагло. И это только один из сценариев, одна из проблем.

Бойскаут как-то слишком далёк от реальности и всех её приземлённых деталей. Альберт хмурится, глядя ну кусочек карты – неужели именно поэтому Коул приставил к нему его, Розенфильда? Пацифиста, и это полный бред и какая-то совершеннейшая оплошность, но во всём остальном человека рассудительного и конкретного. Гордон, судя по всему, чётко уверен в том, что пока Купер таращится в небо или внутрь себя, или куда он там смотрит и видит всю эту чертовщину своим третьим глазом, - Альберт будет держать его за руку и следить, чтобы тот не шагнул сослепу в какой-нибудь люк. Или в пропасть с края.

Патологоанатом задумывается о том, как и когда он успел превратиться из эксперта-криминалиста в собаку-поводыря. А потом – о том, на сколько это плохо и плохо ли вообще. Мир – странное место и порой в нём действительно творится ещё та чертовщина: дети убивают родителей, родители травят детей; женщина натаскивает собак на бегунов в парке, а потом перемалывает в протеиновые коктейли их печень; незнакомцы в поезде договариваются избавить друг друга от насущных проблем, чтобы не возникло подозрения; ассистент важного учёного вырезает целый список подопытных, чтобы скрыть провал опытов; бабушка расстреливает недавно найденного внука из дробовика, потому что считает, что его прадед и отец были монстрами, а значит, и из него не выросло бы ничего путного.

На его столе даже за столь небольшой срок официальной работы побывало столько людей разных возрастов, пола и расы, и они прибыли к нему по такому вороху разнообразных причин, что порой верить в то, что в природе есть какое-то высшее Зло, управляющее всеми, отчасти даже хотелось. К сожалению, глядя в глаза фигурантов, а порой и самих следователей – коллег агентов или представителей местных властей – он чаще видел, что человечество и без того вполне справляется само. Ему не нужна внешняя рука, не нужно дополнительного, сколь угодно осмысленного мотиватора – в человеке и так уже всё есть. А для насилия и причинения боли ему подчас и не нужен никакой смысл.

Сколько из тех, кого он вскрыл, даже не были целью злодеяния, а "так" - сопутствующим ущербом, случайными жертвами перестрелок, передозировок, некачественного производства и очистки товара, чих-то чужих разборок, распрей и проблем. Люди страдали и умирали не потому что в мире было вселенское зло, а потому что в нём было слишком много безразличия, жадности и зависти. Самые обычные пороки человеческой плоти, ничего сверхъестественного, Дэйл, абсолютно ничего...

Альберт и сам не замечает, как его пространные размышления формируются в адресную реплику. Слава богу, та так и остаётся звучать всего лишь в голове, но Розенфильд всё равно слегка вздрагивает, когда Купер заговаривает с ним снова.

- Чтобы ты понимал, - чуть ворчливо отзывается патанатом, собирая материалы в единую стопку и укладывая обратно в папку, - я еду не потому что верю во все эти твои легенды – кто вообще придумал отправлять убивать чудище слепого воина? Видимо, среди индейцев в те времена уже тоже были клинические идиоты, - он вздыхает и коротко подвигает папку обратно Дейлу. – Просто кто-то должен присмотреть за тем, чтобы твой крестовый поход не вышел нам всем боком.

Чтобы побыть твоей нянькой.
Чтобы ты ни во что не вляпался.
Чтобы.

Чтобы кто-то отделил зёрна от плевел, когда у Купера снова начнутся закидоны.
Эксперт вспоминает работу над делом Мэддисон. Именно он интерпретировал и систематизировал, обращая в более подходящее для восприятия, а значит, и использования следствием всё то, что генерировал Купер своим нестандартным подходом к процессу с более, чем широкими взглядами на методы ловли преступников и добычи фактов. Ему тогда даже некогда было задуматься над тем, как же с ним умудрялся работать агент Эрл, который подобными ребусами, кажется, особо не увлекался. Да и не производил он впечатление второго номера в партии. Это Альберту по долгу службы всегда стоять за спиной ведущего следствие агента, Эрл же привык стоять впереди сам – мужик вовсе даже не был лишён тщеславия, так что зелёный, но такой активный и чрезмерной специфический в работе Купер вполне рано или поздно мог встать у него поперёк горла так или иначе.

Позже ему уже просто было не до того. Да и зачем размышлять о подобном? В конце концов, это были вовсе даже не его проблемы, а Гордона и этих двоих – пусть как-нибудь разбираются сами. Альберт эксперт в криминалистике, а не психологии и тонкости человеческих взаимоотношений. Сам он предпочитает только один их тип – никаких.

И вот – пожалуйста. Купер.
Одним своим присутствием, одним своим взглядом, а потом и апелляциями к чувству ответственности Розенфильда он ломает этот принцип, ломает всё вокруг, всё привычное и обычное, выстраивая на развалинах простой и понятной реальности какой-то совершенно иной психоделический, полный неопределённости и тонких материй мир.

Что ж, Бэдлэндс Нэйшнл. Южная Дакота.
Как говорили в школе на уроках патриотизма, каждый уважающий себя гражданин, помимо всего прочего, должен хотя бы раз в жизни прикоснуться к прекрасному и лично узреть каменный лик горы Рашмор. Альберт не уверен, что их пути в этот раз пересекутся, но они с Дейлом и не достопримечательностями любоваться собираются. Если уж на то пошло, он всегда может взять с собой открытку и приклеить на окно.

- Мне надо закончить ещё три отчёта, - попытавшись стряхнуть оцепенение, вновь заговаривает Альберт. Он смотрит на часы, чтобы предложить пересечься по результатам общения с Коулом где-то в районе ...лучше бы следующего утра - Гордон-то вообще ещё на работе? - но вдруг зевает неожиданно даже для себя самого. – Ну, вот, мне уже скучно, а мы ещё даже не начали. В любом случае, - патанатом грациозно выпутывается из халата и бросает тот на спинку стула, - не помешает чашка твоего любимого гадостного кофе. Идём, составлю тебе сомнительную компанию по дороге к кофеварке. А дальше уж как-нибудь сам.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-09-06 10:11:11)

- Адаптировались или атрофировались, - улыбаясь одним уголком губ отзывается Розенфильд, шествуя по направлению к комнате отдыха, - такой вариант тоже исключать нельзя.

Это, разумеется, почти шутка.
Балуется ими патологоанатом из седьмой аутопсийной настолько редко, что все случаи, пожалуй, можно пересчитать по пальцам одной руки. Обычно он не разменивается на них, считая пустой тратой времени, которое можно (и нужно) было бы применить с куда большей пользой. Но всё же... работа с некоторыми людьми накладывает свои особые отпечатки даже на него. Он видит со сторон и ощущает на себе, как работает тот же Честер Дезмонд, и самому Альберту нравится, когда тот уместно и остроумно шутит. И пусть это считается даже им самим потерей нескольких, возможно, драгоценных секунд, но всё же порой он не удерживается от того, чтобы поднять голову от своего занятия и в который раз внимательно всмотреться в его, безусловно, привлекательное лицо.

Чет являет собой, наверное, самый первый и главный пример того, насколько ошибочным может быть первое впечатление. Он статен, красив, как чёрт, и невероятно обходителен, не говоря уже о том, что умён и порой пугающе проницателен. Меж тем, у многих с наскока создаётся ощущение, что он – нежная гиперучтивая фиалка, созданная для любви и соблазнения, строго следующая при этом букве закона и правил. И если люди начинали взаимодействие с ним, исходя именно из этих предположений, их ждала неожиданная развязка. Альберт получал особое эстетическое удовольствие от смены выражений лиц тех, кто внезапно для себя наталкивался на истинного специального агента Дезмонда.

Розенфильд не дурак и понимает, что, пожалуй, из всех приписанных к Филадельфийскому отделению Бюро агентов, больше всего ему импонирует работа именно с Честером. Значит, в его подходе и этих вот периодических шутках есть что-то особое, что-то располагающее, сглаживающее возможные трения и накал. Купер – в сущности не плохой парень, искренний, ещё горячий по молодости лет, полный не всегда здорового энтузиазма и искренних благих намерений. Беда только в том, что то ли в силу неопытности, то ли непрошибаемой ничем и ничем не сгибаемой наивности, он не помнит – или отказывается принимать – тот факт, что благими намерениями дорога вымощена исключительно в Ад.

А ещё он странный. Да. Чертовски странный.
Судмедэксперт пока никак не может взять в толк, как человек может быть одновременно таким позитивным, уютным и светящимся, и вместе с тем вызывать смутное ощущение тревоги, дрожь в коленках и – в случае с Дайаной Эванс – бессонницу и кошмары по ночам.

Дейл Купер – их маленький тихий омут, в котором, судя по всему, водятся по-настоящему дикие и здоровые черти. И к нему, помимо очевидного и логичного, его же и зарекрутившего в своё время, Эрла приставили ещё и малышку Эванс, а затем и его, Альберта. По сравнению с непривычно самостоятельным и страшно этим гордым Дезмондом, Купера словно обложили со всех сторон подушками, окружили невероятной заботой и вниманием. На сколько же на самом деле сильно ценит его Коул? Кем он его вообразил?

Меж тем до него добираются рассуждения об очередном испробованном Дейлом на какой-то из заправок кофе. Розенфильд почему-то абсолютно уверен в том, что стоит ему попросить уточнить, где именно, Дейл без запинки укажет место, назовёт имя обслужившей его сотрудницы – разумеется, если кофе был не из автомата – и даже скажет, сколько конкретно бензина он залил и почём. А если не скажет это всё прямо сейчас, то обязательно откопает нужную кассету.

Против собственной воли патанатом задумывается о том, что ждёт его в этой поездке – безумное приключение, погоня за легендой и волшебством в, наверное, худшем его проявлении – монструозном. Купер, пади, воображает, что они – словно те древние охотники из давно полузабытых, а потому на половину исковерканных легенд, к настоящему моменту содержащих едва ли процентов двадцать первоначальных "фактов". На сколько им можно доверять? На сколько можно по ним ориентироваться? Что они будут делать на месте, когда станет очевидно, что они двое – всего лишь современные люди, один из которых к тому же ещё и не носящий при себе оружия и презирающий насилие пацифист, а второй – зелёный агент вот только-только из Академии, и никаких волшебных медицинских стрел у них при себе нет?

А ещё – о том, что дорога рискует превратиться в гастрономическое путешествие, перемежающееся пространными или зубодробительно точными диктофонными записями, фиксирующими всё что можно, что не нужно и даже порой что нельзя. Альберт никогда сам не интересуется такими деталями – только подробности смерти жертв он изучает в буквальном смысле под микроскопом так подробно, на сколько это возможно, что же касается мира живых, его собственного мира... У него и в нём было не так много. То немногое, что всё же есть есть - внешнее, привнесённое туда, как ни странно, Честером. И вот теперь специальный агент Купер грозится заполонить собой всё остальное.

Он настолько теряется в лабиринтах собственных мыслей и ощущений, что сперва даже пропускает последний вопрос. К этому моменту они уже доходят до пункта назначения, и Розенфильд секунд пятнадцать хмуро и осуждающе глядит на пустой кофейник прежде чем с недовольным выдохом ожить, закатать рукава рубашки и приступить к процессу возобновления кофейных запасов.

- Ммм? – тем не менее его разум привык фиксировать происходящее в пассивном режиме – очень удобно, когда коллеги обожают болтать, создавая подобие белого шума из своих рассуждений вперемешку с запросами, пока он проводит вскрытие или изымает улики как-то иначе. Поэтому он сам собой прокручивает последнее услышанное и ищет там какие-то слова-маркеры, за которые мог зацепиться. Осознав общий тон вопроса, Альберт бросает на Купера вопросительно-издевательский взгляд через плечо и чуть вздёргивает брови. – Так соскучился по моему ворчанию, что жаждешь провести со мной остаток вечера и потенциально пол ночи?

Он хмыкает и заканчивает споласкивать кофейник, протирает колбу, заправляет фильтр свежей порцией сомнительного молотого кофе и щёлкает кнопкой. Ладно, шутки в сторону, а то даже ему самому это всё начинает напоминать неуместный и слишком обломный по всем фронтам и параметрам флирт. Немного подобного в жизни, конечно, не вредило ещё никому, но его... скажем так, предпочтения во всём Бюро известны только Дезмонду, и Альберт предпочитает, чтобы так и оставалось. Для всего остального у них с Купером недостаточно хорошие отношения, и это смотрится и звучит, наверное, странно. Впрочем – он уже успел заметить – в случае с Купером всё становится несколько другим и воспринимается несколько иначе.

-  По правде говоря, - произносит судмедэксперт уже восстановившимся, своим почти обычным, исключительно деловым и слегка ворчливым тоном, - там не так много, как может показаться. Их действительно осталось именно закончить. – Впрочем, какого чёрта! Коул же не устаёт ему повторять, что парню надо учиться. - Однако, если ты серьёзно, то, пожалуй, я нашёл бы тебе применение. Ты ведь умеешь печатать на машинке?

Кофейник меж тем наполняется почти под завязку, так что Розенфильд берёт из шкафа первые попавшиеся фирменные кружки – ну хоть остальную посуду за собой помыть не забыли – и разливает по ним горячую тёмно-коричневую жижу. О сливках в такое время в таком месте даже и мечтать бессмысленно, а Дейл – он уже выучил – пьёт свой кофе чёрным, как самая безлунная ночь, посему Альберт просто протягивает ему одну кружку. После чего обхватывает вторую обеими ладонями и, не утруждая себя выбором более привычного для обычных людей сидячего места, устраивается на углу стола так, как удобно ему одному. В каком-то смысле он уже не единожды принял свою участь в форме Дейла Бартоломью Купера, а вот теперь приготовился испить чашу этого бремени до дна.

- Ну, давай, - говорит он, впиваясь в Купера сосредоточенным, совсем едва-едва нахмуренным и очень серьёзным взглядом, продолжая сжимать в обеих руках свою кружку. - Рассказывай. Как ты вышел на Бэдлэндс?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-09-07 13:39:29)

Вас когда-нибудь посещало ощущение, будто только что совершённое безобидное действие повлечёт за собой нечто огромное, невообразимое. Столь массивную череду событий, что она изменит вашу, а может, и несколько близлежащих жизней до неузнаваемости? Как крупнейшая ошибка в вашей жизни, тот момент, с которого начинается всё, следующее дальше, и чего можно было избежать, приняв всего одно, слегка иное решение?

В будущем Альберт частенько будет думать о том, что было бы, просто налей он ему кофе и уткнись в газету, которых на столе тогда было полно, или сосредоточься на поиске съестного дополнения к кофе, проигнорируй возможность задать вопрос и резко откажись от помощи. И раз за разом будет приходить к выводу, что если бы что-то и изменилось, то не сильно. Он бы просто оттянул неизбежное ещё на одну ночь.

Сейчас же, в 78м, сидя на краю стола в комнате отдыха филадельфийского отделения Бюро он, как никогда, понимает, как и почему человечество пришло к идиотскому образу любовных стрел и Купидона. Прагматик и реалист, лучше кого-либо другого в радиусе как минимум нескольких миль понимающий всю химическую биологическую подоплёку человеческих отношений, он всё равно сохраняет способность мыслить образно. А потому он действительно понимает: когда Купер замирает с кружкой у губ, а потом улыбается странной потерянной улыбкой, Альберт против воли ощущает тонкий укол куда-то в самый центр – не сердце, куда-то глубже – едва-едва заметный, словно сделанный тончайшей иглой инсулинового шприца.

Часть его разума думает о привыкании – та кассета с записью, что дала ему Дайана около трёх месяцев назад действительно была странной, отчасти пугающей. Но голос с плёнки воспринимался всё равно иначе и позволял списать многие звучащие с неё вещи на усталость, гиперактивное воображение и чрезмерную восприимчивость молодого агента. В конце концов Альберту тоже снились порой весьма яркие и полные самых разных образов сны, кто знает, какой эффект они произвели бы, запиши он подобным образом хоть парочку. Разница между ними лишь в том, что Дейл безоговорочно верит в реальность и осмысленность своих. В то, что они несут некое послание, содержат в себе указания и намёки, что они выбиваются за границы подсознания и воображения, перестают быть простой переработкой мозгом собранной за периоды бодрствования информации и уходят куда-то в сферу взаимодействия с иными материями.

Но с кассетой и на расстоянии чисто профессионального, офисного знакомства от этого всего можно было отмахнуться, как от назойливой мухи – выключить кассету, отдать Дайане и забыть. Выслушать его бредни за очередным процессом вскрытия, прослушать комментарии при чтении отчёта, захлопнуть папку и выйти. Закрыться в своей лаборатории, в маленькой комнатушке за дверьми морга, накрыть голову подушкой и отключиться. В конке концов, оставить на пороге квартиры, во внешнем мире хаоса, идиотизма и прочего несовершенства, скрываясь в своих нескольких комнатах, словно в коконе. Это эскапизм, который Розенфильду совершенно не свойственен, но тем не менее так можно сделать. Особенно в том, что касается агента Бойскаута и всей его чертовщины, расшатывающей мир Альберта и размывающий границы его строгой и вполне понимаемой реальности.

И вот теперь это.
Теперь он получил инъекцию настоящего, неразбавленного Дейла Бартоломью Купера в самое естество и уже понимает, что теперь от этого, похоже, не избавиться. Мальчишка перед ним слишком искренен, слишком необычен для этого мира вообще, что уж говорить о стенах Бюро, которое занимается не самыми благостными делами остального человечества, в стенах которого водятся люди типа Эрла, а бал правят люди типа Гордона. Он знает его всего ничего, но тем не менее не может отделаться от мысли о том, что Дейл чего-то глобально не понимает (не принимает?) в устройстве. Вот только чего? Мироздания в целом? Людской природы? Или всего лишь самого Бюро? Он столь чист и наивен, что видеть его в антураже специального агента с одной стороны услада для глаз, почти благословение – потому что Альберт ничего не может поделать с собой и тоже маленькой своей частичкой верит в то, что они хотя бы немного, но могут сделать мир лучше, найти ответы, спасти жизни, оградить, а ещё (и это знание он прячет от самого себя, душит и выбрасывает раз за разом за грани осознания) - потому что Дейлу невыносимо идёт костюм. С другой же стороны это странно и страшно, почти психоделически. Дейл с его кровью на руках в тот день, когда они почти поймали убийцу Мэддисон и трёх Джейн – словно младенец, вымазанный кровью, с искажённым страхом лицом, буквально кричащий в беззвучном ужасе - Что я сотворил?

Но он одёргивает себя снова.
Одёргивает каждый раз, когда видит это светлое лицо, омрачённое тяжёлыми думами, когда видит тень, заостряющую его мягкие черты, придающую целеустремлённости и вместе с тем какой-то особой суровости. От неё веет опасностью, обречённостью. А потому Альберт одёргивает себя и развеивает эти мысли – Купер не младенец, далеко нет. Почему он вообще об этом думает?..

Скорее всего ты опять назовешь это всё "мамбо-джамбо".

А как ещё это назвать, если это в чистом виде оно и есть? Особенно, когда речь заходит о легендах и ритуалах? Когда у Купера хватает нервов - или безумия? или наглости? – заявиться прямо к нему в лабораторию и предложить-попросить-в вежливой форме почти потребовать (чем ещё можно считать это заявление "Я лучше поеду один, чем возьму Эрла", кроме как шантажом?) его, Альберта Розенфильда, участия в одном из них?

Если так подумать, то это больше, чем кто-либо когда-либо просил от него в жизни. Это почти прыжок веры, совершить который он должен вслед за молодым агентом, от коего за версту веет ненормальностью, и с которым его связывает ровным счётом ничего. Только то странное дело и чуть не вырвавший ему сердце убийца без глаз.

И всё же Альберт слушает. Внимательно впитывает слова и интонации, улавливая смысл и пытаясь проникнуть куда-то глубже, за него. Сны для Купера явно имеют значение куда большее, чем для других людей, настолько большее, что он провёл в мыслях о них, их сущности и происхождении явно куда больше времени, чем, возможно, стоило для сохранения здоровой и ясной психики. Возможно, достаточно для того, чтобы и его собственное восприятие реальности размылось настолько, чтобы эти самые сны стали неотъемлемой её частью, составным элементом.

Отдыхает ли он вообще? Отдыхает ли его разум? – вдруг возникает странная мысль, пока взгляд патанатома опускается на руки агента на кружке. Ему хочется накрыть эти руки, сжать их не столько в знак поддержки, сколько подчёркивая свою реальность и присутствие, создавая для Дейла некий якорь из тепла и ощущений, которого ему, кажется, не хватает порой. Эта мысль неправильная и чрезмерная – кто он такой для этого? И вообще, и в частности. Кроме того, не будь между ними совершенно явного глубинного различия и правил этикета, подобные вещи совершенно однозначно запрещались в Бюро. Возможно, да нет – скорее всего – это к лучшему. Что же до Альберта, то, несмотря на все свои правила, ему не впервой увлекаться кем-то недоступным. Это пройдёт. Всегда проходит.

Он так во всё это погружается, что почти вздрагивает и поднимает на агента глаза, когда Купер снова произносит его имя. Он вообще часто это делает – обращается к собеседнику по имени разве что не в каждом предложении, словно боясь утратить контакт или же наоборот желая упрочить и подчеркнуть его. Но именно сейчас, в этот момент, это "Альберт" звучит несколько иначе, а потому он вздрагивает и чуть не проливает свой кофе. Ему предательски, буквально до презрения к себе хочется слышать своё имя из уст Дейла таким почаще, а потому он зажмуривается и силой воли отгоняет и развеивает по ветру эту мысль. Решает отпить наконец кофе, слушая про очередной код – будто ему мало помешанного на этом всём Гордона – хмурясь и потирая одной рукой лоб. Он как-то слишком зазевался, заблудился в дебрях собственного сознания и своих ощущений, своего.. что это? расположения к Куперу.

И эта волна лёгкого, но всё же ощутимого удовлетворения от того факта, что юный любитель кофе не морщится, когда отпивает таки из чашки немного кофе, ничерта не помогает. Альберт прекрасно понимает, что здесь нет ни капли его заслуги – ко вкусу Купер, скорее всего, элементарно адаптировался, это естественная особенность человеческого организма, а всё остальное лишь результат пары манипуляций. Розенфильд не выбирал сорт, не молол зёрна и даже не варил это кофе на плите, он просто засыпал его в фильтр и нажал кнопку. Но от того, что Бойскаут не плюётся предложенным им напитком, всё равно внутри совсем немного тепло.

- Долгий и тернистый путь, - слегка замедленно проговаривает он, когда понимает, что рассказ наконец окончен, и настало бы уже время что-то ему самому сказать.

А в голову, как назло, не лезет ничего приличного, нет даже никакой уместной или не очень колкости. Альберт обычно филигранно умеет избегать подобных ситуаций, потому что это на самом деле слишком легко – нужно лишь проявить достаточно агрессии и безразличия. Здесь же и сейчас он всё сделал с точностью до наоборот, проявляя к Куперу и его спиритическим приключениям максимум внимания, и в итоге сел в небольшую лужу. Розенфильд хмыкает и делает ещё один большой глоток кофе. Что за идиотизм.

– Надеюсь, что ты разгадал свой код верно, и мы не окажемся по ошибке посреди прерий сиу в поисках того, чего там нет, - идиотская фраза, конечно, но всё же она содержит в себе часть действительно присутствующих у него опасений. – Учти, Куп, я никогда не занимался кемпингом и не ходил в походы. Моя семья состоит сплошь из серьёзных людей, не привыкших тратить время на что-то бесполезное. А подобные акции всегда считались моим отцом занятием более чем бесполезным, - он предостерегающе поднимает руку и мотает чуть опущенной головой. – Это не идеологический спор, а предупреждение. Я – на сто и один процент городской житель, ценю цивилизацию и комфорт, при этом совершенно не умею ориентироваться на местности.

Вот только конкретно это – правда лишь отчасти. Серьёзные люди из клана Розенфильд, может, и не чествовали походы и все прочие активности на свежем воздухе, в список которых не входило регулярное общесемейное барбекю и выращивание роз, но у Альберта были свои личные хобби и увлечения. К тому же он был лучшим филадельфийским экспертом и, разумеется, без справочника знал, на какой стороне камней растёт мох и с какой стороны ветки елей длиннее. А ещё – и об этом совершенно точно никто ничего не знал и не мог даже догадаться – он прекрасно ориентировался по звёздам.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-09-11 13:48:27)

У Альберта слегка кружится голова, когда наконец приходит осознание того, что предстоящая поисковая миссия в дебри национального парка — это не обычное теоретизирование, не метафора и не что-то абстрактное. Это что-то, что действительно произойдёт в ближайшее время, если Гордон даст на то своё благословение. А Гордон даст, у него нет в этом ни малейшего сомнения с учётом того, как их шеф очарован Дейлом, его успехами и методами, с учётом того, как Гордон выглядел, когда они полуофициально списывали дело в раздел "висяков". Он словно знал, что оно не просто не закрыто, не закончено, но и что развязка – истинная развязка, явно выходящая за рамки того, что они пишут в отчётах, – не заставит себя долго ждать.

Это было странное ощущение ненормальности, встающее у него волосками на загривке, сползающее по спине, не дающее сосредоточиться. Его реальность словно расслаивалась на части, дробилась на сегменты, напоминающие фасетчатые глаза стрекозы – в одних оставалось всё привычное, простое и чёткое: правила, тесты, причины и следствия, взаимосвязанность фактов и улик; в других... составные КОДА принимали дополнительные значения, взгляд Джеффриса становился чуть более загадочным, а поведение Эрла настораживающим, в  них Дейл рассказывал ему свои жуткие сны, а Дайана плакала по ночам в трубку, пытаясь справиться с прогрессирующей бессонницей. И вот они, вторые отдавали запахом дыма – горелого масла, палёной человеческой кожи и дерева.

Сразу после своего судьбоносного отчёта Гордону он стоял возле кулера со стаканом воды в руке и невидящим взглядом смотрел перед собой, пытаясь уловить момент, когда всё успело так кардинально измениться. Когда в уравнении, что он ежедневно до того с успехом решал, размножилось количество неизвестных? Тени стали глубже и длиннее, а подкроватные монстры из детства – реальнее, наши самые жуткие страхи ожили, а кошмары начали выбираться из снов?

Тогда он был в шаге, буквально в одном маленьком шаге от того, чтобы вывести для себя и уяснить на будущее простой и короткий ответ. Когда мир пополнился вторым, третьим, а то и пятым, глубинным и скрытым от большинства слепых безразличных людей, слоем опасности? Он был таким всегда. Но Розенфильд не успел поймать за хвост эту мысль – лишь её отголоски, смутные очертания. А потом Дезмонд окрикнул его, причём уже явно не в первый раз и слегка теряя терпение – в последнем деле они накрыли целую нарколабораторию и без экспертизы, а также умелых рук и проницательных глаз Альберта им было совершенно не обойтись.

Он тряхнул тогда головой, отгоняя всю эту чертовщину, затягивающую в себя безвозвратно, словно гравитационной воронкой чёрной дыры, и слегка ошарашенно взглянул на Честера. К его облегчению, он не увидел в агенте ни двусмысленности, ни опасности, ни ощущения угрозы или таящихся на самой периферии восприятия невообразимых тайн – на него привычно смотрели чуть надменные, но абсолютно ясные и честные голубые глаза Чета.

Ну, конечно.
Он просто устал. Просто перенервничал. Принял это идиотское дело про выдранные сердца слишком близко. Втянулся. А потом это нападение, ослепивший и парализовавший его на мгновение вполне естественный, чисто инстинктивный страх смерти. Боль, унижение, Дейл... Дезмонд вскинул брови. Всего лишь нарколаборатория. Самая обычная. И больше ни-че-го.

И вот это ощущение снова – развёртывающейся прямо перед его мысленным взором мультивселенной, со всеми вариация и переменными, с явлениями удивительной, неподвластной человеческому воображению и восприятию красоты, и невероятного, первозданного ужаса, так глубоко уходящего корнями в ткань мироздания, что сама мысль о борьбе и – тем более – искоренении его кажется бессмысленной. Стеклянной ёлочной игрушкой, яркой и привлекательной, такой, что её жаждут все, как дети, и Дейл Купер – больше всех. Но такой же пустой и хрупкой, такой же временной, ситуативной, обречённой видеть свет только в глазах некоторых и только один короткий сезон.

Альберт зажмуривается и трёт переносицу, чуть опускает голову и почти мотает ей, когда Купер поднимает этот вопрос. Он так старательно избегал этой тематики с минимальными потерями, что возвращаться к ней сейчас и применять для защиты весь свой обычный арсенал ему отчаянно не хочется – они только установили шаткий своеобразный мир, только выстроили планы. И пусть больше в этом во всём какого-то совершенно пошлого чувства ответственности и желания уберечь Дейла (возможно, от самого себя), даже без малейшего представления о том, какая вообще от него может быть в поле польза, но... Вместе с тем это ещё и шаг в неизвестность, что-то новое, неизведанное, не обязательно эзотерическое само по себе. Это прежде всего дорожное путешествие через штат и где-то глубоко внутри, маленькая частичка исследователя и любопытного мальчишки, которым Альберт когда-то – давным-давно – был, столь же отчаянно не желает, чтобы это всё рухнуло.

Он знает – очень точно и расчётливо – что нужно сказать, чтобы отбить у Дейла желание когда-либо ещё к этому возвращаться. И что это говорит о нём на самом деле, если первым и чуть ли не единственным, что приходит ему в голову это оттолкнуть, как можно сильнее и дальше, а не принять? Ранить Дейла легче, чем кого-либо ещё. Ранить Дейла слишком просто. Один хорошо поставленный взмах слова-плети, и на его молочной коже останется кровавый красный след. Но хуже всего другое. Хуже всего то, что Розенфильд прекрасно знает - он продолжит пытаться.

И патологоанатом почти безнадёжно пытается отыскать во всём рое ответов и вероятностей в своей голове что-то максимально нейтральное, но не бессмысленное, что-то, за что можно ухватиться. Что-то, чего хватит Дейлу, и что сможет укрыть при этом его самого.

- Это идёт в комплекте с работой, - чуть хрипло произносит судмедэксперт, опрокидывая в себя остатки кофе из кружки. Он выбирает самое банальное, почти клишированное, мол, всё нормально, мы все на это подписывались. – Я вовсе не идиот и точно знал, куда шёл.

Это всё в порядке вещей, Дейл, просто каждый из нас здесь – ненормальный по-своему; ты, я, Гордон, Филлип, Эрл, Мэттьюс и Фланнери, Эванс и Кранц. Все они, даже Дезмонд. Ну и что, что есть объективные и не очень причины, по которым я не лезу на рожон – ты знаешь, что, как и почему надо делать правильно, поэтому сломя голову лезешь на передовую и тащишь меня за собой. Ну и что, Дейл? Я же взрослый человек, я могу отказаться. Но.. кажется, ещё немного и я пойду за тобой в Ад.

- Время позднее, - Альберт прикидывает, не стоит ли ему ободряюще улыбнуться, но он слишком далёк от подобных категорий, поэтому решается только на подобие улыбки – слегка вздёрнуть уголок губ. – Отчёты сами себя не допишут.

Он встаёт и молча не то забирает, не то принимает у Купера его кружку из-под кофе, совершенно случайно и едва-едва коснувшись кончиками пальцев тыльной стороны его ладони. Подобные контакты в жизни людей не редкость – достаточно попытаться обращать на них внимание, и вы обнаружите, что те происходят по несколько раз ежедневно, и чаще всего с кучей незнакомых людей. Мы даже не замечаем их – на столько они обычны. Но стоит тому, с кем мы в этот момент контактируем, стать нам по-настоящему интересным, этот обычный жест приобретает совершенно новые оттенки и глубину.

Впрочем, Альберта не прошивает молнией и даже кожу не покалывает в месте соприкосновения – всё это сентиментальность и глупости. И всё же ощущения от контакта с Дейлом и его теплом скорее приятные, такие, что их не хочется забывать. Меж тем судмедэксперт споласкивает кружки чуть более тщательно, чем, возможно, стоило, мысленно отвешивая себе пинка и заставляя переключиться на рабочий лад.

В лаборатории тихо. Единственное, что нарушает совсем уж мёртвую – и тут без метафор – тишину, это равномерное гудение ламп. Благо непосредственные работы с телами он все закончил, осталось лишь обработать и описать результаты.

Тишина его лаборатории в такое время обычно друг. Она не давящая и не тяжёлая, она привычна и помогает ему сосредоточиться, укутывает его в тонкий кокон своего особого таинства, чтобы он мог расслабиться вдали от посторонних глаз и по-настоящему творить во славу своего личного великого божества, Криминалистики. Всё это – вся тишина, вся атмосфера, сама лаборатория – словно что-то его личное, на столько интимное, что впускать сейчас сюда Дейла почти кощунственно и очень странно. Сродни приглашению к себе домой "на чашечку кофе" сразу после первого свидания. Разве что кофе они уже выпили, лаборатория Альберту всё-таки не дом, да и "свидание" у них вовсе не первое.

Выключив основной свет, Розенфильд сосредоточенно расправляет завёрнутые до того рукава рубашки, оправляет манжеты и снова заворачивается в халат – правило, граничащее с привычкой. Или наоборот? Дейл вьётся за ним маленьким верным хвостиком – надо же, может быть и так! – готовым, кажется, выполнить любые альбертовы указания, но на самом деле у него на уме, пожалуй, лишь одно.

- Вот здесь – материалы дела Стокс, - коротко и веско говорит он, проводив Купера в соседний с лабораторий небольшой кабинет и указав на стол с несколькими папками, магнитофоном и пишущей машинкой. – Похитил и убил троих школьников из пригорода, но детали сейчас тебе не важны. Здесь.. – он постучит указательным пальцем по магнитофону, - запись с отчётом по вскрытию. Задача не сложнее, чем у Дайаны – перенести на бумагу, - следующей патанатом указывает на стопку бланков, на которых и требуется печатать. – Увы, не опус про пироги и мои разноцветные сновидения, но здесь всего записи где-то на сорок минут. Если что – кричи.

Один рапорт Дейлу и два себе – ему кажется это вполне честным, даже при том, что почти весь следующий час Бойскаут будет вынужден слушать его описания смерти двух из трёх жертв очередного маньяка. К сожалению, он не может дать ему задание описать результаты всех тестов и анализов, а также сравнение борозд на пулях и прочих следов в двух других делах. В конце концов – и он предупреждён об этом – Купер всегда может встать и уйти, и ничегошеньки ему за это не будет. Альберт даже не обидится.

Но тот упрямо сидит и прилежно щёлкает по клавишам, совершенно неожиданно создавая какой-то особенный, никогда доселе не посещавший аутопсийную уют. Розенфильд старается не думать о том, каково именно его коллеге заниматься подобным – в конце концов это для него это – обычные в своей извращённости повседневные дела, и всё же, когда Купер в очередной раз нажимает кнопку паузы, патанатом тихонько окликает его, привлекая внимание, а потом поднимает на уровень глаз один из пакетов с уликами и задаёт вопрос.

Поначалу Дейл хмурится, но потом втягивается в эту своеобразную интеллектуальную игру – Альберт показывает ему пакет за пакетом и спрашивает, что может быть внутри и как оно попало в описываемые в отчёте обстоятельства, какое может иметь смысл и значение для дела. И это одновременно и отвлечение, и тоже помощь, и даже обучение – всё-всё, как им Гордон завещал – и вместе с тем даже своеобразный интеллектуальный тест, позволяющий Розенфильду в полной мере и лично лицезреть и затем оценить мыслительный процесс лучшего агента, приставленного к нему, очищенный от снов, предчувствий и прочей метафизики.

К полуночи они заканчивают расшифровку записей вскрытия в одном деле, находят орудие убийства и сужают круг подозреваемых до пяти в другом, а третье вообще рсакрывают, однозначно определив виновного по комплексу сошедшихся факторов – мотива, возможности и улик. Но, поскольку дело поручено другому агенту, они просто коротенько набрасывают свои доводы и вкладывают послание в отчёт, накалякав на кислотно розовом стикере из стола Томпсона "Виноват дворецкий!" и приклеив его сверху на папку.

А потом с чистой совестью, но слегка потемневшей от сомнительности и двусмысленности объединивших их этим вечером причин душой, они покидают Бюро, отправившись в тишину ночи каждый своей дорогой.

- Правда, Альберт.. "Виноват дворецкий"? - Честер стоит рядом уже минут десять и, похоже, только сейчас дошёл до истинной причины своего желания испить утреннего кофе в компании одного конкретного судмедэксперта филадельфийского отделения.

Впрочем, кофе он не пьёт - просто стоит рядом в одной рубашке - видимо, пиджак болтается где-то в дебрях Бюро на спинке одного из стульев - скрестив на груди руки и барабаня указательным пальцем правой руки по своему левому бицепсу. К пальцу, очевидно, для большей выразительности приклеен хорошо знакомый Альберту по прошлой ночи кислотно-розовый листок.

- Вчера это казалось куда более уместным, - Розенфильд отзывается далеко не сразу, мысленно возвращаясь в воспоминания об этом вообще не свойственном ему порыве. Мысленно же он даёт Дейлу подзатыльник за то, что тот поддался приступу идиотизма с ним на пару вместо того чтобы остановить. А потом он хмурится, задумчиво глядя на дымящуюся поверхность свежесваренного кофе, прежде чем сделать аккуратный, очень аккуратный глоток.

- В самом деле? А я уж было подумал, что ты заделался экстрасенсом. - Дезмонд не сдерживает довольного смешка, всё же берясь за свою кружку и следуя примеру коллеги. Через мгновение, сопровождающееся многозначительным взглядом патанатома, он продолжает. - Оказалось парень, на которого ты указал, Джон Хаттон, подрабатывал у жертвы в ночном клубе вышибалой.

- Это не.. - Альберт почти закатывает глаза, автоматически порываясь внести соответствующие поправки в ответ товарища. Порой он не понимает, что объединяет их с Дезмондом, помимо абсолютно неочевидных для всех остальных в Бюро причин. Порой он почти уверяется в том, что опыт в боксе, тренировки и даже пара боёв не прошли для Честера даром, оставив неизгладимое "впечатление" на его интеллекте и способностях построения причинно-следственных связей. Другими словами, тоже оказывается жертвой того самого некорректного первого впечатления, что умудряется производить Честер Дезмонд. "Красивый, но тупой", как однажды сказал о нём один из фигурантов. Он очень потом удивился, когда этот "красивый, но тупой" агент засадил его на двадцать лет.

- ..это максимально близкое к дворецкому, что ты можешь получить в наше время посреди Филадельфии, Альберт, - спешит уточнить Честер, в который раз напоминая Розенфильду, что не все его оценочные характеристики всегда правы, а любой человек, вне зависимости от величины его IQ может себе позволить пошутить глупо. Написал же он сам эту идиотскую записку.

Эксперт фыркает сквозь кофе и чуть склоняет голову на бок в знак неохотного согласия. Да, наверное. В приближении к современным реалиям большого города, вышибала это как раз оно. Подобное. Эволюция наоборот.

- Справедливости ради - вывод о его виновности не мой, - ровным тоном замечает Альберт, разворачиваясь спиной к столу и слегка присаживаясь на него, а потом складывая руки на груди так, чтобы всё ещё удобно было отпивать из кружки.

- Мало того, что ты шутишь, ты ещё и обсуждаешь детали чужих дел с другими людьми, - Честер отставляет свою чашку, берёт со стола всё это время лежащий на нём небольшой блокнот и аккуратно вклеивает туда гадко-розовый стикер, намереваясь запомнить этот момент. - Кто ты такой и что ты сделал с Альбертом Розенфильдом? - патологоанатом в ответ снова фыркает, едва не расплескав кофе.  - А если серьёзно, то чей?

- Купера.

Имя звучит коротко и максимально непринуждённо, как что-то обычное и само собой разумеющееся. Без дополнительных смыслов и оттенков. Будто так и надо, будто Дейл ежедневно работает вместе с ним в лаборатории, как тот же Томпсон, например, и его помощь в расследовании - дело привычное.

- Дейла Купера? - Зачем-то уточняет Дезмонд, а улыбка на его лице обретает какую-то особую глубину. - Вы снова разговариваете?

- О чём ты? - огромного труда Альберту стоит удержаться от попытки спрятаться в кружку. Он так отчаянно сдерживает напрягшиеся даже для движения мышцы, что через пару секунд те почти немеют.

- Да брось, Ал, всё Бюро знает, что ты парню спуска не даёшь после того раза, - черноволосый агент тоже разворачивается, чтобы усесться на стол, и как раз вовремя, чтобы увидеть победоносно шествующий к ним объект обсуждения с привычно прилепленной к лицу широченной улыбкой. - А! Вот и вы. Доброе утро, агент Купер.

Розенфильд замечает его ещё до фразы о "всём Бюро" и остаток этих несчастных секунд, что требуется Дейлу, чтобы оказаться в комнате отдыха, гадает, какую же часть реплики Дезмонда он слышал, а какую - нет. Впрочем, Альберт доверяет своему лицу в те моменты, когда это действительно от него требуется - пусть большую часть времени он и не сдерживает себя и свои эмоции, позволяя его истинным мыслям и намерениям выходить наружу и свободно поражать нужные и не очень цели, но это вовсе не значит, что его всегда можно прочесть, как открытую книгу.

А ещё он старается не реагировать на явную язвительность в приветствии Честера. Он знает её слишком хорошо, знает, что она добрая, но при этом до чертей игривая и может означать что угодно. Может вылиться во что угодно. Честер.. кажется, догадывается, что у Розенфильда какие-то проблемы с новым молодым агентом, и они не полностью находятся в плоскости профессиональной этики и несовпадении методов работы.

Честер знает его слишком хорошо.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-03 11:54:26)

Дейл, оказывается, тоже вполне умеет делать вид, что ничего не происходит. Что всё в рамках обычного, и лёгкая провокация Честера остаётся без ответа. Дейл улыбается ему, и Альберта хватает всего на несколько ответных секунд, прежде чем он опускает глаза в чашку с кофе то ли смущённый прерванным диалогом, то ли этой самой улыбкой, её ясностью и теплотой.

Как же ты влип, чёрт тебя дери, Розенфильд, - думает он, пока агенты – совершенно иная каста в пределах Бюро, да и в процессе расследования – обмениваются вежливыми колкостями. Честер спрашивает об очередном навешанном на Купера висяке и получается достаточно пространный ответ, а потом бросает что-то про двадцатку. Альберт кашляет в кулак, поперхнувшись глотком кофе. Но да, такое рано или поздно происходит в достаточно тесном мужском кругу, вынужденном по той или иной причине общаться каждый день. Это естественный процесс, который не тормозится и не блокируется даже самыми строгими правилами. Тайно, опосредовано, как угодно, но дух соперничества, спорта и азарта находит путь к умам и кошелькам участников.

На самом деле среди прочих региональных руководителей – а Розенфильд на своём веку повидал их достаточно – шеф Коул выгодно отличается поразительной для человека его круга и должности гибкостью и демократичностью. Он негласно и неофициально даёт почти всем им огромный спектр свобод и поблажек разного толка, требуя в ответ не так много – исполнительности и результатов.

Лично столкнувшись с Голубой розой, её особенностями и последствиями, он Альберт осознал истинную причину подобного расклада. Все эти свободы и поблажки были своеобразной компенсацией, их особой версией молока за вредность. И во избежание ненужных вопросов и очевидных выводов, несмотря на то, что в подразделение входит ограниченное число абсолютно конкретных агентов, этими самыми поблажками пользуются все без исключения. Даже секретари, даже лаборанты.

На сколько Альберт знает, Дейл в подобном не участвует. Он сам, разумеется, тоже. Причины разные, итог – один. Но вместе с тем, по какой-то непонятной ему до конца причине, Розенфильд улыбается, прочистив горло от предательски заблокировавшего ему дыхание кофе.

Ему нравится, что Честер сделал ставку.
Ему нравится, что ставка на Дейла.
Это какая-то совершенно идиотская иррациональная гордость, причём за обоих. Альберту вдруг думается, что они трое – части одного целого, внутри ещё большего целого. Да, они трое – агенты Бюро, служители правосудия. Но они и члены особого подразделения, негласно созданного Коулом и существующего только в его голове и их сознании, соединяющегося между собой ветвями розовых кустов, тропинками, устланными голубыми лепестками.

Иногда он думает, что это идиотизм. Но ты попробуй выйти на улицу и рассказать хоть кому-то о половине того, что ему довелось пережить три месяца назад, или того, в чём успел поучаствовать чуть раньше вступивший в это подразделение Дезмонд. Не каждый обыватель способен выдержать подобное. Не каждый – что самое главное – должен. Именно и как раз для этого есть они. Коуловские клоны в плащах – ещё одно данное им остальными членами филадельфийского отделения именование.

Патологоанатом блуждает в этих мыслях и далеко не сразу слышит, как к нему кто-то обращается. Взглянув на Дейла, он понимает, что явно пропустил начало фразы, но по его сияющему лицу примерно догадывается, что именно в нём было. Гордон дал добро. Как будто у кого-то были настоящие сомнения. Розенфильд уже с утра предупредил свою команду, что следующие несколько дней будет отсутствовать и сегодня – тот самый день, в который они могут финализировать и озвучить свои вопросы и необходимость в советах по текущим делам, коли таковые имеются. А дальше у них будет чуть ли не целая неделя для самостоятельной работы, по результатам которой будет ясно, кто из них в лаборатории кто.

- Пять? Я думал, речь шла о четырёх, - чуть хмурится Розенфильд, поднимая на агента глаза и пропуская часть с поздравлением. – Что успело измениться за ночь? По расходам – ничего удивительного, это было очевидно. Иначе нам предстояло бы писать отчёт, а тебе вести эти свои зубодробительно подробные записи. "Дайана, восемь сорок три утра, мы уже семнадцать минут в дороге. Позавтракали с Альбертом в мотеле – на двоих два варёных всмятку яйца, два тоста с клюквенным джемом, без масла, в меру хрустящий бекон и два чёрных кофе. Всё вместе три девяносто пять."

Он не планировал подобной тирады, но, пародируя Купера и начав эту "надиктовку", потом бывает очень сложно остановиться. Всё-таки эти их посиделки с Дайаной за рюмкой красного полусухого, когда он фактически выполняет роль её психотерапевта (или на самом деле стенки), не проходят даром и оставляют свой след. Брови Купера ползут вверх, а судмедэксперт спокойно продолжает, будто так и надо.

- В общем, это было ожидаемо, - он допивает кофе и отправляет кружку в мойку – сегодня очередь кого-нибудь другого всё это мыть. – Сборы, так понимаю, минимальные. Тогда надо закрыть все текущие и требующие особого внимания дела. Предлагаю без обеда и уйти пораньше. Я заеду за тобой где-нибудь в шесть утра?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-10 16:16:18)

настроение у неё очень подходит

- В чём дело, Купер, маленькие тролли ночью пробрались к тебе в квартиру и украли баночку геля? - отзывается Розенфильд вместо приветствия. - И, видимо, всю одежду...

Слова - его единственная защита перед лицом немилосердной реальности. Слова - всё, что он может противопоставить забирающейся под кожу красоте, непосредственности и искренности Дейла, всем его настолько положительным качествам, что от них временами сводило зубы. Они находили в неприступной до того защите Розенфильда самые мельчайшие щели и отверстия, а затем проскальзывали внутрь, размывали их, словно точащая камень вода.

И вот он стоит утром здесь, на парковке возле дома Купера с чашкой кофе для него, готовый вести его хоть на край света, беспрекословно следуя за ним в любом направлении, хоть прямиком на эшафот, если ему вдруг так будет надо. И против этого всего у него нет ни кулаков, ни иммунитета, ни каких-то иных способов сопротивления. Только слова. И поэтому он выбирает эти.

Выпрямившись и отбросив в сторону окурок сигареты, Альберт ещё раз критично оглядывает одетого в кричаще гражданскую одежду Дейла, молча переводит взгляд на рюкзак за его спиной, а потом медленно опускает взгляд на себя. Сейчас, в привычном строгом чёрном костюме, при рубашке и галстуке он вдруг чувствует себя полным идиотом. Зато каков контраст между ними получается - просто загляденье! Он же говорил, что никогда-никогда в жизни не ходил в поход.

Одеваясь утром, он прикинул примерно следующее - да, выходя на эту скользкую дорожку личных расследований, они не вели дело официально. Но ведь всем тем гражданским, с которым им предстоит иметь дело, этого знать совершенно не обязательно, правда?

- Не будем уточнять, как именно ты меня понял, Куп, - всё же заговаривает он по делу, открывая водительскую дверь. - Хорошо, что у нас своё авто и мы не стеснены в занимаемой площади. Рюкзак в багажник и садись уже.

Плюхнувшись на водительское сиденье, он отпивает кофе из своего стакана и автоматическим движением включает на минимум первую попавшуюся радиостанцию. Его модификация Nova имеет не просто стандартное радио, но и магнитолу: Розенфильд-старший - тот ещё меломан и ему мировосприятие элементарно не позволило приобрести сыну автомобиль, лишённый роскоши самостоятельного выбора музыки. Поэтому в небольшом лотке ниже уложено несколько аудиокассет - в основном сборники Битлов, Queen, the Who и прочее в таком духе - ещё никому и никогда не мешало немного рока.

Когда к нему после небольшой заминки с вещами присоединяется Купер, судмедэксперт уже пристегнулся и завёл автомобиль.

- Только, бога ради, скажи, что ты взял значок.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-11-03 00:04:00)