Снайперы – это отдельная каста.  Даже в отряде, армии и взводе они – в стороне. Позади, скрыты и бьют почти в спину, из-за плеча. И чужих – всегда – ненавидят, а на своих надеются и восхваляют. Потому что за плечом не просто так. Просто проще прикрыть. И пока те, кто благородно плечом к плечу стеной, снайпер отвечает за них. За каждого. Такой вот безусловный рефлекс, когда каждый из солдат надеется, что нежданную атаку врага прервет вырвавшаяся пуля их снайпера.
За то, что не успел, винить никто не будет, все же люди. Но иногда эта неоправданная надежда режет хуже тупого топора. На войне снайперы уже не люди. А те, кто может повернуть всю ситуацию в ту или иную сторону. Снайперы – это те, кого бояться, ненавидят и восхваляют. И которые всегда сливаются с местностью, потому что иначе – смерть.
Снайпера не пожалеют. Его растерзают жестко, почти жестоко, потому что – ну у кого на войне нет брата, друга, товарища, знакомого? Которого бы не унесла лихая пуля четко посланная чужим снайпером?
Баки – хороший снайпер. Очень.
И вот все это он знает хорошо. Очень.
На собственном опыте. На том, где захлестывает отчаяние, когда заканчивается неистребимый (кажется) запас пуль, когда уже не прикрыть других, а самому бы как-нибудь отстреляться. Укрытие раскрыто, и обезумевшие фрицы лезут стеной, лишь бы достать, лишь бы разорвать. За свою возможную смерть, за погибших сегодня сослуживцев – за все, будто в этом вина одного снайпера.
Первого Баки умудрился спихнуть винтовкой, второго убил фактически голыми руками. От безысходности и отчаяния, старательно не думая, что впервые убивает не издалека, не оружием, хоть каким-то, а так. Сам. И руки – в крови.
Потом стало уже не до мыслей. Потому что в руке трофейный фрицовский нож, вокруг обезумевшая толпа. Уже не солдаты, действительно, толпа. Такая же сумасшедшая, как эта чертова надежда – выжить. И становится совершенно не важно, как бравый щеголь-сержант прорубал себе путь – куда? зачем? – и как оказался поблизости от других.
Барнс вообще не слишком четко помнит, как их взяли в плен. Вот начало – да. Начало самого сражения, как его вычислили, как прорывались кристально четко. Он может рассказать все до того момента, как ладони машинально выхватили чужой и смешной такой нож.
Только рассказывать нечего. И некому. Никто не спрашивает, это было давно. До плена, до бессильной ярости и бравады. До тупого упрямства, которое не позволяло сдохнуть на лабораторном столе.

Баки Барнс улыбается. Рассказывает, как многие из освобожденных, куражисто, смешливо и кричит в честь своего друга. Ему не больно. Ему не плохо. Все хорошо. Все позади.
Правда?
Баки Барнс улыбается и этого всем хватает. Он все такой же хороший снайпер и все так же не отлипает от своей винтовки, будто она его жена, любовница и единственное дитя сразу. Только улыбка чуть-чуть горчит, но это ничего.
Баки не любит вспоминать. Вообще. Довоенное, потому что тоскливо. Первые дни на фронте – потому что нереально как-то. А лагерь просто страшно.
На память о лагере и так клеймом номер на левом предплечье.
А он быстрее. Они – быстрее. Так, что иногда становиться страшно в редкие минуты затишья. Когда из всех неприятностей очередные журналисты, прибившие снять очередную агитку про Капитана мать его Америку, сожрать и так дефицитные пайки, да помахать на прощание. Ну и кровати нормальной не сыскать ни с огнем, ни с пулеметом.
Как же. Ревущая Команда, бравые герои в неуставной форме (на самом деле, это самое лучшее в особом положении особого отряда), с улыбками наголо и в полный рост под пулями. Вся грязь должна быть за кадром. Должна быть не для национального героя.
Баки привычно кривит губы и даже не возмущается тому, на кого она взамен льется. В конце концов, всегда привычно было, когда лезешь в подворотню один на пятерых, чтобы отбить сопляка у очередной банды. Только тогда все было и проще, и честнее.

Баки очарователен. Смеется, флиртует и тщательно укладывает волосы, лишь улыбаясь в ответ на добродушные насмешки парней. Правда добродушные, парни его  уважают, девушки явно не против более близкого знакомства, офицеры нередко прислушиваются.
Баки солнечный, люди его любят. За браваду, за неумение показывать слабость и умение слушать. Внимательно и без тени осуждений, просто слушать. И молчать после, как будто ничего и не было.

На войне всякое бывает. Это понимаешь не сразу, а после очень трудно принять. Самое противное, конечно, грязь. Вязкая, перемешанная с землей мертвая кровь, которая заливает не только руки, но и, кажется, всего, до макушки – и выше. Хочется отмыться, отскоблить это все – не получается. До дрожи, до тошноты, не выходит.
Все они в одном котле варятся. Даже Стив.
И Стив – особенно. Он сияет, в своей стихии и это, почти, мерзко. Они лучшие друзья, но знают войну с разных сторон, Баки готов молиться за это, чтобы не узнал. Но все равно, где-то очень глубоко в душе обидно, что вся грязь – ему.
Баки ненавидит себя за такие мысли. И не может от них отказаться. Тогда становится мерзко от самого себя, от своего эгоизма и иррациональной обиды, что друга – настоящего, хорошего Стиви – заметили только после химии, когда от обычного Роджерса остались только ослиное упрямство и глаза ласковой дворняжки.
Злость оседает кислым налетом на зубах. Кажется, Баки скоро сотрет их до десен.
Никто не должен видеть, что Баки Барнсу может быть плохо. Баки Барнс – беззаботный весельчак, это все знают.
Не смотри так встревоженно, Дум-Дум, и запомни уже, что я «Баки», а не «Джимми»!
Джимми слишком похоже на Джеймса. А «Джеймс» слишком похоже на правду. Ту, которую очень хочется забыть.
3-2-5-5-7
У Джеймса взгляд в никуда и слишком уверенные движения. Джеймс бьет спокойно, серьезно, так же, как и наблюдает с выдержкой и терпением снайпера. Только иногда сводит скулы и очень хочется завыть, тихо, надрывно, на одной ноте и непрерывно. Это даже Баки кажется страшно.
Баки страшно признать, что он уже не тот беззаботный ребенок, что все, что он так старательно давил в себе вылезает наружу.
Страх. Злость. Ярость. Неуверенность. Боль.
Равнодушие.
Пустота внутри.
Сержант Барнс.
Баки тогда вцепился в свое имя, как в последнюю надежду. Он слабо помнил остальных, знал, что они были, но как их выбраковывали, старался забыть. Слишком страшно. «Баки» снесло почти сразу, так же, как и их, а его все резали, кололи. И было очень холодно.
Джеймс и упрямство – все что осталось. Все на чем держится Баки даже сейчас.
Джеймс – это открытая натура. Если потерять ее, потеряется все.
Я думал, что ты умер.
Страшнее всего Баки признать, что он думал точно так же. Хорошо, что сейчас это уже неважно. Осталось настороженность, привычка таскать с собой пару трофейных ножей – на всякий случай и хищное спокойствие при виде чужой смерти.
Баки бьет точно, Баки ненавидит добивать. А быстрая смерть лучше бессмысленно упрямого желания пожить еще пять секунд, когда так больно. Не у всех со школьной скамьи в друзьях Стивы Роджерсы.
Баки улыбается и подначивает Дернье еще на партию. Тот поднимает руки, сдаваясь, и все, в общем, хорошо. Ребята раздобыли гитару, а Барнс уже знает с десяток французских и пяток итальянских песен.
Все действительно хорошо.
Баки, Джеймс, сержант Барнс больше не вернется в лаборатории. И пусть пока улыбаться приходиться улыбаться немножко через силу, с каждым разом проще. Сегодня только очень холодно, тонкое одеяло ни черта не греет и воспоминания, которых официально нет, Стиви, я не помню ничего, не переживай. Все пройдет, иди, капитан, ты нашел свою леди, захлестывали.
Баки снова улыбается, подхватывает яблоко и машет ребятам. Покер – это хорошо, но уже не хочется.
Барнс говорит себе, что действительно, никаких больше лабораторий. И после победы – никакой войны.
В одну реку дважды не зайти, Барнс, успокойся.
Сержант всего лишь человек, хоть и очень хороший снайпер.
Баки улыбается.
Барнс сворачивает за угол.
Джеймс сворачивает за угол, выхватывает нож, долго-долго смотрит. Секунд десять. И пятится. Ему кажется, что его кошмары и страхи на мгновение стали реальными.
За углом его ждет будущее.
Джеймс выдыхает, останавливается, мотает головой. Этот человек слишком на него похож и не похож одновременно, Барнс скользит взглядом судорожно.
Надо поднять тревогу, этот человек чужак. Немцы? ГИДРА? Только все больше кажется, что кривое зеркало.
Джеймс не кричит, не двигается даже.
Снова холодно.

[AVA]http://33.media.tumblr.com/5231c0284e608fd8a5b24d3e04665b86/tumblr_ns3eywSjEV1rshcq9o8_r1_250.gif[/AVA][SGN]
[/SGN]

У Баки Барнса личный номер на груди, отчеканенный на солдатских медальонах, которым он гордится. И еще один – на левой руке, вытатуированный клеймом, о котором он предпочитает не вспоминать. Баки пока не знает, что это всего лишь первая абсолютно бездушная замена его имени. Первая попытка стереть его из него же самого. Памяти, жестов, взгляда и улыбки. В том номере значится страна заключения, раса, пол и приговор. Для чего годен этот бывший человек, как его используют во благо великой идеи, великой расы, Германии, Гитлера, ГИДРы или еще чего-то. Сможет ли он изготавливать детали для оружия, пригоден ли он для экспериментов – и для каких. Там было очень страшно. Баки не хочет вспоминать. Баки упорно улыбается и выбрасывает из головы стылый ужас и номер с левой руки. Он больше не заворачивает рукава и старается не смотреть на новую татуировку. Вот только появилась привычка неосознанно потирать ее, когда в голову лезет всякое. Усталый взгляд Сары Роджерс, упрямо сжатые губы Стиви, еще совсем маленького; яркая улыбка близняшки, ее свадьба. Родители и еще совсем бестолковые мелкие. Баки вспоминает мирную жизнь и знает, что непременно вернется.
Баки не может иначе. Барнс уверен в этом, потому что иначе слишком безнадежно. Он не сумеет справиться без этой надежды. Она позволяет ему выживать. Не дает сломаться, просто взять нож и пойти в полный рост, не скрываясь, лицом к лицу в следующей безумной атаке. Так, как очень хочется в особо дурные минуты. Например, сейчас. Пуля в сердце – не так уж и плохо. Быстро и не оставляет ни малейшей возможности думать и ни малейшей возможности попасть обратно. У Баки Барнса нет на это права. Не из-за страны или долга, эта страна сама решила влезть в чужую войну на других континентах, и Барнс слишком умен, чтобы не понять, что это не просто ответ на одну атаку. Это – возможность стать сильнее и влиять не только на Соединенные Штаты. На весь мир. Баки ненавидит такие мысли, но Барнс слишком четко помнит слова того человека. Он мучил, резал, пытался чего-то добиться – и все время говорил. Барнс не хочет находить в его словах смысл; но он не может не думать. Барнс говорит себе, что все это ложь. Но слова этого человека настолько пропитаны чувствами и уверенностью, что не поверить, хотя бы на миг, невозможно. Баки Барнс ненавидит себя за это и повторяет себе, что какие бы мотивы не стояли за решениями политиков, они в кои веки оказались правы. Потому что нельзя такое допускать. Нельзя, чтобы люди становились подопытными крысами и грязью под ногами; нельзя, чтобы все решала вера и национальность. И вот в это Баки Барнс действительно верит всем сердцем; это единственно важное, но почему-то не получается как прежде верить в агитационные плакаты и хорошо поставленные голоса по радио. Баки Барнс понимает, что верит не в них и не в Америку. Баки Барнс просто сдружился с людьми, в чей дом пришла война.
И это одна из причин, почему у него нет права сдаться. Этим людям, этим странам нужна помощь; и плевать, что изначально заставило протянуть руку им Америку. Это правильно. А политика? Что ж, это не его дело. И думать об этом некогда. И думать об этом вообще – неправильно. Это все просто злость и отчаяние, когда лежишь на узком, холодном столе, а за тобой не приходят – и не придут, это понятно даже в том бредовом состоянии, когда и мыслей почти нет. Не придут, потому что стоить это будет гораздо больше жизней. Потому что они слишком далеко, в Австрии. Просто потому что это бессмысленно. А вспоминается дом, Нью-Йорк, яркая выставка, Конни и ее улыбка. Ее радость и безмятежность. Дома войны нет. И оставшаяся надежда ранит. Наносит тонкие, набухающие кровью раны, как те, которыми доктор проверяет… проверяет что? Баки тогда не запомнил, а теперь не важно. И надежда ранила сильнее. Она не давала приблизиться Смерти, которая так кокетливо смотрела на него с потолка. Надежда, как всегда, оставалась до последнего. И по какой-то причуде Бога, дьявола или магии, в которую так верит мама, надежда оправдалась.
У Баки нет права умирать. Его ждут дома, правда, ждут. Пусть даже не дождется удивительная, маленькая и такая волшебная Конни, а Барнс, кажется, начал ее идеализировать или правда влюбился. Только в этот раз по-настоящему. И ему больно думать, он хочет, чтобы Конни Освальд его дождалась, но даже если нет – своего Джеймса всегда будут ждать мама и Ребекка. А Конни… Конни пусть будет счастлива. Улыбается для него и хотя бы помнит. Боже, как же это ему нужно. Чтобы его просто помнили. Именно его, а не кого-то другого. Не смешного и нелепого персонажа из агитационных комиксов, не «того самого друга Капитана Америка». Просто его. Барнсу кажется, что его почти не осталось. Что он и правда стал тенью своего мелкого придурка, который не мог пройти по улице, не нарвавшись на неприятности.
И поэтому у него тоже нет права идти на верную смерть, высоко подняв голову, забыв главное правило любой войны – выжить. Пока жив, ничего не кончено и все еще будет хорошо. В их отряде и так сумасшедший командир. Который может себе позволить идти так. А Баки не может. Баки умрет и Стив умрет тоже – что, он не знает, что бестолкового этого придурка невозможно переупрямить, а возможно лишь уговорить слегка скорректировать путь? На войне чистые умирают. На войне надо помнить главное правило и быть хитрее. На войне Баки научился бить в спину и резать чужие шеи от уха до уха недрогнувшей рукой. Не задумываясь и не сомневаясь. Только жалко, что пойло на войне – даже не алкоголь, напиться совершенно невозможно.
Баки не умрет. Потому что иначе Стив точно уйдет в самоубийственную атаку и хорошо, если погубит только себя – а ведь есть еще ребята. Коммандос, которые часто ругаются, которые ругались всегда, и в камере тоже. И которые даже в лагере сумели объединиться, когда Барнсу было паршиво настолько, что он думал, что умрет от банальных побоев и пневмонии. Барнс, наверное, тоже за них ответственен. Точнее, он сам взвалил на себя ответственность за них, как привык всегда – со Стивом, с сестрой, с мелкими. Барнс слишком устал. Господи, так устал.
Со Стивом никогда нельзя было бодаться напрямую. И Стив, если честно, никого не слушал. Никогда. Даже свою мать. Даже его. Только если иногда. И Барнс не дурак, Барнс знает, почему его даже не обследовали в госпитале толком. Баки периодами кажется, что проще наорать и заявить, что он не страховочный трос и не тормоза для капитана. Баки, конечно же, молчит. Это ведь приятно, когда от этого не устаешь так сильно. Барнс знает, что их отряду дана невероятная свобода – и знает, что не раз убеждал капитана быть осмотрительней. Это все знают. При нем не стучат в парадные двери врага, а находят способы безопаснее. Баки любит Стива и уважает его ум, храбрость и принципы. Но принципы Стива не для этой войны – они для Крестовых походов и времен короля Артура. Когда не было ружей, и все стояли лицом к лицу с мечами наголо. Стив слишком благороден для этой грязной войны. Сержанту хочется от этого выть, потому что все говорит, что такие и так долго не живут. Сержант верит в своего капитана. Потому что Стив – может. Потому что со Стивом происходят чудеса, как с тем, чья вера, упорство и благородства призывают чудеса. Барнс не слишком верит в Бога, но сейчас верить хочется. Пусть даже во время – и после  этой войны останется что-то благородное. А не только умения снайпера попасть в голову с расстояния в двести пятьдесят метров.
Баки Барнс не дает себе права умереть. Последствие этого выбора смотрит на него сейчас изучающими, ледяными глазами. Его глазами.

Баки Барнс вздыхает. Баки Барнс откидывает свою маску «Баки» и вспоминает, что Джеймс Барнс бывает серьезным, нервным и что ему бывает очень страшно. Как сейчас. Что у Джеймса не всегда все хорошо, хотя и кажется, именно так, когда смотришь на улыбку Баки. Баки – это часть Джеймса. А Джеймс – часть его? Этого странного кривого отражения? Джеймс почему-то очень легко принимает, что это не розыгрыш и не чья-то дурацкая шутка. Джеймс думает сначала, что это галлюцинация. Если честно, он продолжает так думать и сейчас, просто вроде бы не с чего. Даже головой давно не ударялся и не ел грибов, вот честное слово. Джеймс криво улыбается и убирает нож почти синхронно с другим. Он – кто? Морок? Или и правда, самая нелепая догадка? Его будущее. Барнс не должен, но он почему-то предельно четко знает. Да. Это будущее. Это просто он. Тот, кем будет Джеймс Барнс. И на вид – совсем скоро.
Кажется, война поменяет его сильнее, чем кто-то мог предположить. Барнсу это не нравится, он недовольно хмурится, пристально разглядывая, получается, что себя. Ему на вид не больше тридцати – может, тридцати двух. У него странная рука, будто обернутая фольгой или металлом – не может быть, чтобы искусственная, она же двигалась! Даже Старк такого не может! – и сержант удивленно, пристально ее разглядывает. Потом отмечает странную одежду, нелепую прическу, вот ведь лохматый, неудобно же и некрасиво. И плечи шире, чем у него, ненамного, но заметнее. А движения – плавные, спокойные. Джеймс смотрит в свое будущее, но упорно не поднимает взгляд на лицо. Он уже видел. Ему не понравилось. Джеймс знает, что глупо делить себя на имена, но «Джеймс» - это имя с детства для серьезных случаев, расстроенной мамы и гордого отца. Ближе, понятнее короткое «Баки». Теплее и оптимистичнее.
Но на самом деле, их нет. На самом деле, есть просто человек, как бы его не называли. И сейчас, оказавшись лицом к лицу с собой – пусть это галлюцинация, пусть, но сейчас все слишком реально. Сейчас Барнс знает, что различий нет. И имена – это пустой звук. Так же, как пересохшее горло и растерянность. Это бестолково, это ни к месту и попросту неважно. Только для Баки оно всегда было. Он хотел быть Баки, потому что Баки все любят. Даже когда ему доставалось от шпаны и жизни, все равно любили. А так не бывает.
Глядя в равнодушные, но с каким-то странным любопытством и усталостью глаза напротив, Барнс понимает, что, да, так не бывает. И понимает, что ему, кажется, станет на это наплевать. Джеймс узнает свою усталость, которую он пока еще видит очень редко и чаще после кошмаров о маленьком докторе. Джеймс смотрит в глаза Джеймса, наконец, и видит там слишком много. Он задыхается, тонет от этого. Он просто не хочется знать, хотя и заворожен. Напротив него слишком много не понятного; сержант Барнс себя узнает и в то же время не узнает совершенно. Сейчас и здесь бессмысленно лгать, кричать или пытаться что-то изменить. Барнс выдыхает почти судорожно. Он что, все это время не дышал? Это были секунды? А кажется, часы.
Джеймс садится на пустой железный ящик, на мгновение задаваясь вопросом, откуда он тут и что в нем было? А потом выбрасывает из головы и просто смотрит. На себя. Или не на себя. На того, кто так беспардонно и оценивающе смотрит на него самого. Барнс чувствует угрозу и опасность, он настороже. На войне в принципе нельзя расслабляться, но сейчас – особенно. Барнс почему-то уверен, что ему не будут лгать, если он спросит. Джеймс понимает, что это самое страшное.
Барнс устало трет глаза. Это слишком. Это – уже – слишком. Хватит, у него нет права умирать. И у него нет желания становиться человеком напротив с глазами какого-то хренова хищника. Джеймсу страшно, потому что иногда он замечает, как пугаются люди, когда они на очередном чертовом задании с очередными чертовыми слишком важными целям, хотя хочется спать, а нужно быть сосредоточенным. Тогда исчезает все, кроме путей, по которым цели эти долбанные можно достичь. Тогда на него с опаской смотрит даже Тим, а Дум-Дум всегда был, на деле, самый по-житейски мудрый и понимающий. Неужели он действительно видит там это? Джеймсу на мгновение становится настолько страшно, что он почти забывает обо всех своих «должен». А потом ему становиться все равно. Он устал. Уже устал. Когда же можно будет отдохнуть?
Сержант Барнс обнимает руками колено, откидывает голову, пару секунд смотрит на небо. И закрывает глаза. Какая разница, будущее это, галлюцинация или просто игры лесных нимф. Всяко не убьют. Это будет слишком нелепо и невероятно даже для него, даже после вида Стива после испытания неведомой чертовщины.
Джеймс Барнс пока – еще – уже – неважно – не знает, что он всего лишь особо ценный образец, редкое сырье, типа метала в капитанском щите. Джеймс Барнс ничего не знает о собственной судьбе и будущем. Впервые, ему кажется, что так оно лучше. А ведь всегда было интересно заглянуть за пределы времени на десять лет вперед, узнать, как там близкие и он сам; или выйти за пределы пространства и как Герберт Уэллс узнать, какими могут быть люди других планет и какие они вообще – эти планеты. Кажется, сейчас есть возможность воплотить кусочек этой мечты.
Но Джеймс чувствует холод, как будто попал в ледяную пустыню в разгар зимы. Джеймс Барнс слушает тихий и спокойный голос. Свой голос. Криво улыбается. Это сумасшествие, для которого еще не придумали названия. Может, потом придумают?
А вопрос, на самом деле, страшный. Потому что это не вопрос, утверждение. Потому что человек напротив – прав. Убивать стало проще. Вся та хрень, что творилась и мучила Барнса каким-то неосознанием с самого первого боя после плена раскрылась в одной простой фразе. Убивать стало проще. Элементарный ответ. А Баки из Бруклина, похоже, уже нет. Есть сержант Джеймс Барнс. И кажется, Баки из Бруклина уже не вернется. Никогда. В конце концов, кто поймет человека лучше, чем он сам, но немного старше? Джеймс просто кивает в ответ. Он и чувствует, и признает, наконец.
У него хватает чести и честности не лгать. Он успеет еще испугаться и попытаться понять, что с ним происходит. Потому что то, что происходит сейчас еще невероятнее. Потому что уже не хочется даже думать. Это невероятно и это было бы здорово и восхитительно. Если бы Джеймс не увидел глаз. Барнс думает, когда это стало так легко. Когда по его глазам стало возможно прочитать только правду, а не то лукавое тепло, с которым он старается смотреть на людей. Джеймсу страшно говорить и невероятно хочется спросить. У Джеймса все же есть и осталось даже на этой чертовой войне, что он не хочет потерять. Не может. А человек с его повзрослевшим лицом, такое чувство, может подписать приговор.
Который не подлежит обжалованию и опротестованию. Кажется, его будет не отменить. Барнсу просто хочется открыть глаза и не увидеть напротив… да никого напротив не увидеть. Кажется, это бесполезно. Кажется, сука-судьба дает ему то ли шанс, то ли подсказки, то ли просто время подготовиться. Только вот к чему?
Баки не курица-наседка и никогда ей не был, как бы не считал Стив в тридцать третьем. Баки умеет относиться к другим, пусть даже слабым физически или, например, чернокожим, или даже французам, как к равным. Без скидок и снисхождения. Баки взрослый и, видимо, когда-то сумел стать хорошим другом. Но Баки гордится тем, что взрослый и к себе тоже не хочет ни снисхождения, ни жалости, ни попыток смягчить правду. Он все равно спросит с кривой улыбкой, вот она, уже на лице. Потому что убегать глупо. Убегать от себя и правды – глупее в сотни раз.
Барнс открывает глаза. Взгляд у него на удивление ясный и спокойный. Доброжелательный. За те несколько секунд, что он застыл лицом к небу, он успел решить. Хотя бы что-то. Пускай только на сегодня. Джеймс Барнс, которого почти все зовут «Баки», выбирает не бояться. И не делать поспешных выводов. И просто быть.
А это осуществимо, даже несмотря на ледяные глаза. Просто быть. Потому что он есть. И человек напротив – он – будет. У него движения совершеннее, у него злее улыбка, которую и за усмешку принять трудно. Но он есть. Просто и банально. Потому что человек напротив пугает, кажется, специально. Потому что, к черту все! Баки наконец спокойно. Его будущее пришло настучать ему по голове, что невероятно; или он все-таки упился, или просто свихнулся – неважно. Это сюрреализм. И в общем, это все просто нелепо и смешно. Поэтому становится спокойно, хотя минутой раньше было чертовски страшно.
- А Говард уже создал свою летающую машину? – это самый дурной и нелепый вопрос, он не к месту и есть куда больше гораздо более важных тем. Но Барнс улыбается. Ему и правда интересно. Сержанту не хочется о войне, или смертях. Уж лучше так. Сержант улыбается – и эта улыбка беззаботного, счастливого Баки из Бруклина. Живая еще, настоящая.
О серьезном спрашивать и хочется, что называется, и колется. Но почему бы и нет? В конце концов, он не просил об этой встрече. Так что рок и судьба явно не против. Но труднее другое, а что, собственно, спрашивать?
- Если война закончилась… Все Воюющие остались целы? – потому что это самое важное. Чтобы и Стив, и Монти, и Жак, и Джим, и Дум-Дум. Просто были живы. – Или мы кого-то похороним?
Джеймс не знает своей судьбы. Ему и не надо. И неважно, что глаза ледяные. Друзья – важнее. Просто чтобы все было не зря. Просто чтобы установка не умирать помогла не умереть не только ему.
Джеймс «Баки» Барнс снова надеется. Сильнее и больше. И старается не замечать другого, самого страшного, самого правильного вопроса. Что со мной – с тобой – случилось?

Баки Барнс всегда был хорошим другом. У Баки Барнса два номера – на груди и на руке. Сегодня ему дан шанс то ли перекроить судьбу, то ли просто подготовиться. Они первые, но их будет больше. И некоторые будут даже не отчеканены цифрами, а просто кодовыми именами.
Все началось не сегодня. Все началось, когда слепой случай выбрал его имя из списков призывников. И присвоил ему номер. Тогда еще – самый первый.
3-2-5-5-7-0-3-8
Джеймс, как бы ни было страшно, безмятежно улыбается своему страшному будущему. На этот раз – буквально.