В мире много странных вещей, но сны — самая странная. Так думал Гермес, когда просыпался, если он, конечно, вообще спал, потому что с таким образом жизни и присесть банально некогда, а сон — непозволительная роскошь для вестника богов, пускай сейчас заказов и поубавилось. Привычки не поменяешь, как и характер, а коли уж родился с самой быстрой реакцией и умственными процессами, так уж по жизни и будешь чуть обгонять окружающих, грезя о будущем и являя его собой. Впрочем, настоящее от Гермеса не отличается тоже, по сути, ничем, и это тоже даёт мужчине определённое преимущество. В чём? Да поди его разбери в чём, Гермес не знает наверняка о своём предназначении в мире, если уж и древние греки не знали, вернее, не могли определиться и решить, какие функции он берёт на себя, а потому приписывали все. И не ошибались. Гермес, в виду своей находчивости и одарённости, быстро осваивался в любой обстановке и приспосабливался к любым событиям, схватывая всё буквально налету. Доставить послание в Аид, пасти скот, придумать решение, которое бы вывело рынок на новый уровень, придумать пару новых фокусов или изобрести что-то — во всём этом Гермес был настоящим профессионалом. И ему это нравилось, правда, вы не подумайте, что он жалуется или причитает, просто у него период сейчас такой — осознавать себя и свои дела, пытаться найти гармонию и познать состояние нирваны...

Гермес вытягивает спину, выпрямляя позвонки в длинную тонкую линию, подушечки пальцев касаются друг друга, когда кисти покоятся на коленях, а ноги, в свою очередь, переплетены в позе лотоса, глаза закрыты, а дыхание размеренное и тихое. Вокруг тишина, даже несмотря на присутствие нескольких монахов рядом, и Гермес чувствует, ощущает всеми этими позвонками и кончиками волос, как близок к желаемому состоянию. Один из ашрамов в Тибете, не самый популярный, но очень древний, почти как и его жители. Седые бородатые монахи — такие же мастера и профессионалы, у которых Гермес учится. Поразительно быстро учится, хотя по скромному заверению одного из маленьких сморщенных старцев, голова дивного Меркурия не может найти покой и остановиться на несколько минут, чтобы получить желанное просветление. Знал бы он, кого обучает, наверное, был бы жёстче, но Гермесу кажется, что мудрец знает и без того о нём слишком много, только не говорит. Они все там не особо разговорчивые, что для проворного Меркурия непонятно и почти что дико, но для того, чтобы понять, богу нужно сосредоточиться и расслабиться. Отпустить все мысли. Обрести внутренний покой.

Гермес здесь уже без пары дней месяц — и ему совершенно всё равно на свои дела в мире за стенами ашрама. Он не отбросит попытки, покуда не добьётся успеха, не познает нирвану, как и что-либо, что Меркурия заинтересует вплоть до навязчивых состояний, потому что не должно быть ничего на свете, чего бы любопытному и любознательному богу было неизвестно. Привести в порядок мысли, когда тебе больше пяти тысяч лет, бесконечно трудно, но Гермес старается из всех сил, не ест, не пьёт, отчего монахи считают его настоящим буддистом, да и сам бог не против называться так — подумаешь, одним прозвищем больше, одним меньше, зато коллекция его успехов пополнится, а этот эксперимент будет занимать особую роль на воображаемой стене трофеев, потому что даётся нелегко. Но это поправимо, ведь для Гермеса ничего нет невозможного, особенно потому, что усилий он прикладывает максимально много. Пожалуй, не самая лучшая из черт — по крайней мере не в случае, когда упёртость в делах и взятие пьедесталов относится к реальным людям или богам, но Меркурий не умеет останавливаться, хотя и знает, когда это нужно было бы сделать...

Обнажить свой разум. Открыть свои мысли. Всё, что нужно сейчас, и что с таким трудом даётся беспокойному Меркурию. Он касается одной ладонью другой и разводит локти строго горизонтально, делает глубокий вдох и одну за другой прогоняет все мысли, воспоминания, переживания, былые и нынешние, сейчас всё это не важно, окружающий мир там, за стенами ашрама, а здесь же только он сам и его личный шум, похожий на нескончаемый бой барабанов в голове, гул из чужих голосов и получений. Нет-нет-нет, сейчас это не имеет значения.

Время не имеет значения.

Время — лишь плод воображения, заточённый в головах каждого монстр, Гермес об этом не понаслышке знает. Эти истории о времени с детства вокруг него назойливым жужжанием пчёл носятся, превращаются в легенды среди легенд, и это так странно, на самом-то деле, относиться ко времени, как к врагу или опасности. Гермес знает, что когда-то было хуже, страшнее, и что человеческая жизнь не была такой упорядоченной и хаос выглядел совсем иначе, но он не застал это время, конечно же, а рассказы — вещь удивительная, им нельзя верить наверняка, потому Меркурий никогда не принимал рассказы отца, тёти или братьев за чистую монету. В любой сказке есть изъян, а проблема этой сказки заключалась лишь в том, что злодей всё ещё был жив, хотя и в безопасности. Но недооценивать врагов нельзя, на то они и враги, потому что сильные да коварные, а за триумфом победы сложно потом разглядеть, когда будет брошен удар в спину. Впрочем, так ли важно это сейчас? Гермес никогда времени не боялся, даже ощущая мрачное леденящее дыхание сквозь тяжёлые ворота Тартара, не имея доступа внутрь. Ему не был важен возраст — ни свой, ни чей–либо ещё, предубеждения никогда не были его сильной стороной, мужчина их попросту не имел, считая предубеждения полнейшей глухостью и недальновидностью людей — да и богов тоже. Он не замечает течение времени, будучи устремлённым всегда только вперёд и неясно для какой цели — его цели меняются столь же быстро, как направления ветров, и никогда не чествуются им после достижения.

Меркурий странный. Хотя, может, это люди, окружавшие и окружающие его, странны; но богу это более, чем нравится. Он бы давно с ума сошёл, если бы стал заурядным, и не сходит, потому как в мире тоже ещё есть незаурядные — и это даёт человечеству хоть какой-то шанс. Меркурий дал ему столько возможностей и открытий, что человеческому разуму бесконечно придётся постигать тайны мироздания, ну а сам же бог будет им в этом помогать. Но что будет делать Гермес, когда помогать придётся не человечеству, а другим, таким же, как и он, богам? Им всегда была нужна его помощь, невидимая рука, что направляла бы их и не требовала благодарности или признания, и Гермес давал им это. Давал то, чего у олимпийцев никогда не было — терпения, прощения, мудрости и любви. Только с тех пор много времени прошло, очень много, и воды утекло столько же, мир не стоит на месте, и Олимп, ранее блиставший и восхищавший, теперь просто гора, без веры остающаяся лишь камнем, пристанищем богов, а не их царством. Но даже несмотря на это разногласия и претензии олимпийцев не унимаются, они борются за власть, щепотки её, и продолжают делать всё тоже, что и тысячелетия назад — все, только не Гермес.

С тех пор, как Зевс бесследно пропал, считался мёртвым, вестник почувствовал себя свободным. Больше не нужны были его услуги, а если и нужны, что случалось часто, он не спешил выполнять поручения. Гермес не мог служить кому-либо, кроме двух королей, не считая других достойными. Они никогда таковыми не были, никто и никогда не мог стать достойной заменой Громовержцу и Царю Мёртвых. Два мира, к которым был навечно привязан Гермес, не принадлежали для него кому-либо, кроме Зевса и Аида. И ничью более власть Гермес не признавал, как признавал лишь их — над мирами, над судьбами, над самим собой. Потеряв одного, он не мог допустить падение второго. Без них двоих мир не имел бы шансов, потому как единственная достойная и подготовленная наследница Подземного царства, при всех своих силах, едва ли желала бы взять бы на себя такую ответственность за смерть и мёртвые души, какую  на своих плечах нёс Аид.

Гермес отпускает мысли медленно, по крупицам, и так постепенно приходит к тому, что желал. Беспокойная голова, вечное нервное напряжение — всё проходит, и у Меркурия получается обрести гармонию. Она реальна, она проходится мощной волной энергии по позвоночнику и ударяет в голову, и Гермес поклясться готов, что ничего в этом и другом мире нет более восхитительного, чем экстаз от нирваны, от которого самому Меркурию страшно становится — страшно хорошо. Легко. Его голова пуста, и сам он в прострации находится, где-то на краю Вселенной, а не в буддистком храме вовсе. Отличная возможность для менталистов, к слову. Гермес не сразу понимает, как в вакууме собственных мыслей появляется кто-то чужой.

Война, ненависть, гнев, победа Юпитера. «Война времени», huh? Счастье, безопасность, конфликты, ревность. Сказочные картины жизни богов проносятся в воспоминаниях, которых у Меркурия никогда не было, но которые выглядят так реально — так он и понимает, что в его сознание проникли. Морфей. Бог сна, способный проникать в сознания людей и богов, но никогда не имел доступа к памяти Меркурия, не дремлющего ровным счётом никогда. «—Здравствуй.» Гермес понимает, что не может вырваться из объятий господина Снов, его сознание крепко окутано сладким туманом и не даёт раскрыть глаза — Меркурий должен смотреть сердцем.

И то, что видит он далее, более похоже на бред и галлюцинацию, если не одно «но»: никто не тревожит Гермеса без его необходимости, и потому Гермес повинуется, позволяя брату показать ему всё.

В тот же вечер Гермес покидает тибетских монахов, почтительно поклонившись каждому мудрецу, и только гадай, куда направляется он, принимая невидимую людскому глазу божественную форму, и стремглав мчится на другой конец света. Морфей показал ему то, что никогда не должно случиться, и только лишь в силах Гермеса остановить надвигающуюся катастрофу. Десять лет, тридцать или целый век — он будет стараться, придумывать возможные способы спасения, но для того ему нужно сплотить, как никогда раньше, всех ныне живущих Олимпийцев — хотя, впрочем, лучше застрелиться... Только Гермес не принадлежал к тому типа людей, что руки опускают, толком не попытавшись, и он будет делать свою работу до конца, потому что так нужно. Потому что только так он может спасти их всех. И начать ему нужно с Аида.

Меркурий долго думал, на самом-то деле, с кого ему начать стоило и кому рассказать правду увиденную, кто бы стал его слушать и воспринял всерьёз и чья бы поддержка гарантировала ему успех. Согласится Аид — согласятся другие. Не сразу, постепенно, но согласятся. И ещё, конечно же, Меркурий доверяет только Аиду, последнему из высших богов, с кем он может считаться, чьё мнение, несомненно, поможет неорганизованному Гермесу тщательнее придумать план действий. «—Покажи мне его.» — говорит Гермес в нирване, и монархи понимающе улыбаются ему (хотя сам-то он ничегошеньки не понимает), а Морфей показывает ему грязный район на отшибе города, срываемые порывами ветра грязные афиши-листовки и напивающегося до беспамятства Аида, едва держащегося на ногах в каком-то клоповнике. Гермес узнаёт эту улицу. Для Бога, придумавшего стороны света и заложившего основы любой системы из хаоса и анархии, определить положение кого-либо не является такой уж проблемой.

Опавшие листья хрустят под его ботинками, холодный ветер, гуляющий в подворотне, проникает сквозь пуговицы рубашки и развевает пальто молодого человека, явившегося в этот поздний час в неблагополучный квартал будто бы с самого Манхэттена. Он не обращает внимания на внимательные взгляды бездомных, зато собаки скулят и заискивают, будто бы повстречали старого друга, и чужеземец приостанавливается на мгновение, чтобы угостить псов вяленым лакомством, которые только что нагло стянул в закрывающейся бакалейной лавке. Затем возобновляет шаг и двигается дальше, проходя знакомые, валяющиеся в маленьких лужах, листовки, и сворачивает в сторону неприметного старого бара, доживающего свои последние дни. Останавливается у дверей, поднимая воротник пальто, смотрит на время на своих карманных часах, и приветствует преградившего путь человека лёгкой улыбкой и переходит сразу к делу:

— Где ваш босс? — Спрашивает, глядя сверху вниз на стоящего у входа низкого человека, а затем бросает взгляд за его спину, оглядывая мрачное помещение. Всё, как владыка мёртвых любит. Человек сообщает, что начальник не хочет никого видеть, но под строгим взглядом посерьёзневшего бога ломается, рискуя спросить имя незнакомца, и посетитель отвечает: — Геральд... Передай, что к нему пришёл его старый друг Геральд. — Сдержанная улыбка и несколько десятков секунд ожидания, пока ему не разрешают войти.

Гермес проходит мимо поднятых стульях на поцарапанных столиках, не брезгливо, но манерно переступает пустые бутылки, двигаясь по направлению к сгорбленному объекту. Богу кажется, что он ошибся, вероятно, но когда его глаза сталкиваются с пустыми каре-зелёными глазами, кое-где намекающие на гетерохромию — прямой, между прочем, символ демонов, — Меркурий понимает, что не ошибся. И увиденное его не то, чтобы расстраивает, но определённо беспокоит. Просто потому, что таким Аида он никогда не видел, да и если бы увидел, ни за что бы не поверил, что Смерть держит траур по смертному. Впрочем, траур держат немного иначе, но сейчас не время для нравоучений.

— Аид, — негромко произносит мужчина, останавливаясь в нескольких шагах от разбитого горем владыки тьмы. —Я знаю, что буду выглядеть глупо, если скажу это, но это действительно не шутка: мир в опасности. Пора возвращаться домой.

На тёплый приём он и не рассчитывал. Гермес вообще не рассчитывал на любой приём от Аида, потому как приходить в гости к богу преисподней — оксюморон. Гермес приходит по делу, а не распивать пинту пива на двоих, как старые знакомые, которые не виделись добрую сотню лет, не лясы точить о жизни тяжёлой и о том, сколько предательств познали в мире живых. Обоих это интересует в самую последнюю очередь, да и никогда не интересовало хотя бы в том ключе, который многие называют дружеским или семейным.

Интерес, заточенный в сарказм — максимум, который они могли себе позволить, но никогда не признавали заботы друг о друге, будто бы в этом было что-то постыдное и до жути неправильное. Но если Зевса и всех олимпийских божеств не интересовали чужие дела от слова «совсем», то Гермес уверен, что Аид не скрывает улыбки, стоит Вестнику скрыться с глаз его. Даже если это только в воображении Меркурия, но почему же это не могло быть правдой? Любому, даже самому жёсткому и грубому человеку и богу, будет приятно искреннее внимание. Пускай своеобразное и извращённое, но оно было. Потому что Гермес не умеет быть безразличным, как и все, кто оказывается рядом с ним, видит эту, почти детскую, непосредственность и оптимизм, даже когда Мир катится в огромную беспросветную жопу.

Потому что тогда особенно ярко чувствуешь жизнь и не менее остро ощущаешь дыхание смерти — почти также остро, как перегар, исходящий от Владыки Преисподней. Не лучший парфюм для этого костюма, полагает Гермес, прощаясь с последней моделью пиджака от «Irfe», и на долю секунды жмурится, не ожидая от дяди столь «радушного» приёма. К такому жизнь его не готовила, но по части импровизации Меркурию не было равных, и остроумный ответ как-то сам собой приходит в гениальную голову:

— Добро пожаловать в Аид, сучка, — выдыхает Гермес многострадальчески, приветствуя сам себя в этом Богом забытом месте, простите за аллюзию, и театрально чуть закатывает глаза, а затем снова смотрит на дядю своего, что приставляет к его горлу меч, угрожая. Не он первый — не он последний, людям и Богам свойственно желать убить Меркурия после первых минут разговора, но все как один в итоге меняют своё мнение. Либо для Вестника Богов это превращается, ни много, ни мало, в спортивный интерес, хотя он и знает, что эксперименты ставить на ком бы том ни было — очень плохо. Но как устоять?..

—Пиздец, дорогой мой дядя, приходит не миру людскому. А твоему. — Вестник усмехается, не позволяя стражу мёртвых перенять превосходство. Не будет царский сынок терять самоуважение и прогибаться под гнётом дяди своего и любого другого божества или царя, даже под страхом смерти не сломается, не оставит гордость. Дит великий не убьёт его, как бы не хотелось злость свою выместить, иначе сделал бы это уже давно, или как только бы племянничек его перешагнул порог заведения. Не стал бы слушать его речи, оборвал бы на полуслове и речь его, и жизнь. Гермеса не напугать пустыми угрозами, и потому он выгибает бровь, почти нахально глядя на Аида, и наблюдает за реакцией того.

—Заинтересован? — Хмыкает Меркурий, поднимая руку и хватаясь ею за рукоять Ксифоса, едва задевая мертвенно-холодную кожу руки Аида.

—Решил угрожать мне, сыну великого Юпитера, мечом Смерти? Во мне кровь его, и хоть не похож я на папеньку столь сильно, как на тебя, не забывай об этом. — Гермеса ничуть не смущает то, что лежит он на грязном полу полузаброшенного кабака под тяжестью тела аидова и что превосходство явно не у него в руках. Сомнительные ситуации и положения не сбивали красноречивого Бога с выбранного пути и не отклоняли от курса цели. Он добудет победу любой ценой — слышите, любой, даже самой опасной и рискованной, — потому что Меркурий не признаёт полумер, всегда выполняя работу свою идеально.

В любом из миров.

Ведь не потому ли Аид ни разу не высказал недовольства племянником своим, сопровождавшим души до престола Его? И молвит он столь уверенно, потому что сомнения не свойственны ему, и ксифос признаёт его, как равного Бога, поскольку таковым он и является. Достойным обоих миров, наследником, знающим устройство жизни и смерти, что недоступно было братьям и сёстрам его. И едва ли будет — оба это знают и не питают пустых надежд относительно бездарных родственничков.

—Не смей угрожать мне, потому что я единственный... — Уводит руку с мечом в сторону, не сводя взгляда с Аида, и приподнимает голову, едва не соприкасаясь с богом носами самоуверенный Гермес. —Кто может спасти твою жопу от гнева Отца твоего.

Меркурий замолкает, замирает мраморной статуей, глядя в глаза Смерти, покуда до собеседника доходит сказанное. А затем улыбается широко, видя отражение своё в потемневших глазах Аида. Быть может, он никогда не боялся брата-громовержца, но всякое упоминание об отце их, устрашающем и жестоком Кроносе, под запретом было, и кредо это соблюдалось тысячелетиями.

Забвению был предан Отец, породивший великих Царей, забвению и заточению в Тартаре, спрятанном за семью печатями. Золотой век прошёл давно, канул в лету, забирая с собой былое величие, являя человеческому роду тех богов, которых они заслужили — которые ничуть от людей не отличались. Террор не закончился, лишь перешёл в другую стадию с новыми участниками и тиранами, и один из таковых напивается до чёртиков в пропитом и вонючем заведении, некогда процветающем, утопив себя на дне бутылки в трауре по смертному. Уж от тебя, дядя, этого было сложно ожидать, если не невозможно... Но жизнь потаскает всех, даже саму Смерть. И, спрашивается, кто же из этих антиподов большая бессердечная сволочь?

Гермес сдувает с плеч своих совсем не воображаемые пылинки и стряхивает осколки, возвращает балансировку, поднимаясь на ноги, и вопросительно смотрит на Аида, не узнавая в нём царственного дядю своего, которого всю жизнь считал образцом аскетичности и невозмутимости. Морфей был прав в предсказании своём, посланном брату Меркурию, картинка и впрямь казалась жалкой и выражала всю беспомощность богов, если уж сам Аид оставил ради траура своё царство. Тяжёлые грядут времена, но тяжести этой Вестник допустить не может...

—Врата Тартара открыты, дядюшка, и никто не может запечатать их. Один из титанов сбежал. Думаю, ты догадался, кто это был, хотя я и сам дал подсказку... Что ж, где один, там и остальные. Это вопрос лишь времени. — Гермес задумывается на мгновение, приоткрывая рот в невысказанной метафоре, и дополняет речь свою замечанием:

—Времени... Вот ирония, верно? Впрочем, я отвлёкся. Не нальёшь ли ты мне выпить этого поганого пойла, которым вы травите клиентов? — Кивает в сторону барной стойки с отсутствующим барменом, но видит недобрый взгляд Аида, которым тот сверлит пташку свою, и понимает намёк без слов. Самообслуживание. Ладно, хорошо. Весьма неплохо у Гермеса получалось делать коктейли, так почему бы не попробовать хотя бы на вечер привести эту дыру в нормальное состояние?

Греческий бог обращает взор свой на проходимца, которого нанял дядя его для работы, но который без угрызений совести пользуется состоянием босса, чтобы забивать свой хер на исполнение обязанностей. Но для того здесь и Гермес, собственно, чтобы не допустить изменений в мировом балансе, ну и, конечно, надрать зад нечестным ребятам, почувствовавшим слабость господина. От привычки считать род людской рабами Гермес так и не смог избавиться, хотя никогда людей не эксплуатировал. Впрочем, незаслуженно, по крайней мере, он никого не запрягал, а там уже дело восприятия. 

—Бенни, я понять не могу, чего ты смотришь? Ноги в руки, метлу в зубы — и вперёд, отмывать полы. — Командует Гермес по-хозяйски, не чураясь жестикуляции, чтобы более точно донести до простофили, что от него требуется. Совсем распустились, пока босс напивается в стельку, да ещё и имеют наглость спрашивать, кто, мол, есть такой ты, Гарольд, ежели босс готов был тебя убить. Брови ползут вверх от подобной наглости, цепной реакцией повторяя мимику дяди в отношении неугомонного Меркурия.

С Меркурием в этой дыре появилась хоть какая-то жизнь, эмоции хотя бы, а это уже прогресс. Сухой закон явно не щадил экономику заведения. Но для недалёких, кто не умеет встречать по одёжке, бог коммерции заявляет:

—Я – деньги, Бенджамин. Ваши грёбанные деньги.

Резонное замечание парировать сложно, и Гермес хмыкает, провожая взглядом принявшегося за дело работника, и, наконец, возвращает своё внимание на Аида, когда заходит за барную стойку и задумчиво перебирает на прилавке алкоголь. Совершенно не отвлекаясь от дела, смешивая алкоголь с гренадином, Гермес молвит невозмутимо:

—Понимаю, что прислушиваться ко мне у тебя нет совершенно никакого желания, но подумай: разве когда-то к кому-то по пустякам я обращался? Да, ты опечален смертью друга своего, и я выражаю свои соболезнования твоей утрате. — Бог не всегда весел и непостоянен. Немногие из живых существ знают о другой стороне Меркурия, которая проявлялась в преисподней, и Аид — один в числе посвящённых. Он видел, как меняется Гермес, ступая в царство мёртвых, и сейчас вновь видит трансформацию его эмоций. Гермес действительно сочувствует и сожалеет, и грусть во взгляде — самая натуральная.

—Я играл как-то раз в покер с Арнольдом, — наверное, люди говорят что-то подобное близким своим, когда хотят поддержать. Правду, которую те хотели бы услышать, что-то позитивное и доброе, даже если скорбящий — сама Смерть. Гермес думает, что Арнольд и вправду был хорошим и талантливым парнем, за их недолгое знакомство, которое случилось давным-давно, и что говорить нужно что-то вроде: —Он обыграл меня. Блефовал лучше, ты можешь себе представить? И всё это время у меня был Фулл Хаус...

Собственно, так Меркурий и запомнил Арнольда Ротштейна, как единственного человека, который перехитрил в картах божественного покровителя всех шулеров и торгашей. Кто бы мог подумать, что этот же человек станет лучшим другом самого Зевса Проклятых? Вестник Богов никогда не перестанет удивляться премудростям судьбы...

Молодой бог закупоривает бутылку водки и убирает под стол, одну из рюмок подталкивает к Аиду. Гермес не знает, зачем делает всё это: что-то говорит, пытается поддержать, поднимает рюмку вместе с тостом. Ему кажется это единственно верным решением в данной ситуации, потому что к счастью, или к горю, но Меркурий знает, что значит терять близких сердцу людей. И он не хочет, чтобы Аид так изводил себя стрессами, ибо Гермесу на самом деле не всё равно на этого строптивого ублюдка, набрасывающегося на людей с порога, но не его же беда, что родители не научили вежливости, так что можно и потерпеть немного, такой уж характер, что тут поделать. Меркурий тоже не подарок судьбы, знаете ли, но хоть коктейли делает вкусные из самого дешёвого и палёного пойла в Штатах.

—Хм, по-моему, очень даже неплохо вышло. Назову это «камиказде». — Отвлекается на мгновение, рассматривая уже пустую рюмку. Смотрит на Аида вопросительно, ожидая реакции, и иронично улыбается. Если трезветь дядюшка не собирается, то Меркурий найдёт подход к нему через алкоголь. Невелика проблема, если ты с детства смышлёный и находчивый малый.

Сварганить вкусный напиток из подпольного виски или рома — целое искусство. Но не стоит уточнять, что до вхождения в ашрам к буддистским монахам, шебутной Меркурий некоторое время зависал в Майами у Диониса, покуда напал на него вновь период своих очередных страданий-из-нихуя. Теперь Гермес, правда, уже и не вспомнит, с чем эти страдания были связаны, но факт того, что они были, хотя бы неизменный.

—Ну так что, дорогой мой дядя, каков твой вердикт?

*Дословно «камиказде» — «божественный ветер».

Отредактировано Hermes (2017-05-13 12:28:09)