штандартенфюрер Дитмар, —
с обнаженной стали ксифоса его на замерзшую почву кровь стекает, и слышит голоса трех старух в своей голове, нашептывавших ему судьбы людей, головы свои складывающие за родину свою и сон вечный обретшие на заснеженных полях Сталинграда. Их тела — деревья, в землю вросшие, застывшие, а лица их — олицетворение страха и ужаса от событий, пережитых ими тут. У ног бессмертного пристанище свое последнее нашел воин, жизнь чья отныне окончена. У ног бессмертного, — смертный, мгновения ранее протягивающий руку к нему и вопрошающий: «Почему они не забирают домой, штандартенфюрер?», а штандартенфюрер Дитмар равнодушно наблюдал за этой сценой. Смерть видит перед собою не бравого солдата, а чумного зараженного, руки тянувшего к ним за подачкой, но лик с лицом забинтованным искажается и меняется, обретая очертания крестоносца, павшего перед вратами Иерусалима, а уста его шепчут молитву во славу Христову, сына Божьего. Орк же, смотря на погибшего, видит лица всех тех, кого некогда прикасался; видит лица всех тех, кого касалась его длань в последние мгновения жизни; видит лицо того, кто был дорог ему когда-то. Губы его были бледны, и от одного взгляда Зевс Проклятых умоляет старух погрузить в неведение его, но в ответ слышит смех и речи их. «Владыка должен был знать свое место, — произносит старшая мойра, — но не послушался нас, ввязавшись дружбу со смертным. Смертные умирают, а обязанность твоя жизни их забирать, проклятый сын Кроноса.»

Герр Дитмар видит, что у ног его не немец, подохший на полях Сталинграда, а тот, с кем некогда речи вёл. Белые снега Сталинграда у ног офицера Третьего Рейха кровью обагрены, а Пепельный Лорд безутешно смотрит на покойника, руки его дрожат, и на колени падает бессмертный. «Прости меня, — шепчет грек, на колени к себе укладывая голову погибшего. Перчатки сняв, гладит по волосам того, кто мерещится ему. — Хочешь, я спою тебе колыбельную, что некогда матери пели сыновьям своим у могил их?» Голос Владыки дрожит: в колыбельной, что поет он другу своему, мать просит богов подарить ему жизнь блаженную; умоляет богов, чтобы воды Леты испил он, позабыв невзгоды жизни этой. Мать в песне этой говорит сыну своему, чтобы не тосковал он по ней, ведь вскоре присоединится к нему она в Аидовом царстве. Владыка, сжимая ворот кителя, кровью забрызганного, склоняет голову в печали, не слыша вокруг ничего.

Белые снега Сталинграда усеяны мёртвыми, и по ним никто не плачет и не провожает их в последний путь, лишь только колыбель проносится над ними. Пусть мёртвые спят, думается Диту, пусть сон их будет безмятежен. Он же сидит на коленях, убаюкивая погибшего, а к нему тянутся нити неупокоенных.

Ах если бы успел Зевс проклятых собрать урожай со сталинградских полей.

Ах если бы.

Он слышит свист пуль над своей головой, слышит крики и вопли в единый хор обращающиеся. Боль на всех языках едина: будь это муки от болезни или от раны, человек выражает свое состояние, крича и стеная. Для них боль — это хаос, для тех богов, коих знал Аид, боль постоянна и с веками обращается в часть жизни, и боль становится неотъемлемой частью. Для него боль — это язык смерти, язык, на котором общается он со смертными в последние мгновения их. Для него боль сейчас — это то, что медленно в безумие его погружало.

Не замечает Орк творившегося вокруг него хаоса, равно как и того, как снаряд рядом с ним попадает.

какое ему дело? он же мёртв, —
Под ногти забивается грязь вперемешку со снегом, сам Владыка считает, что его временная слепота не более чем контузия, а может осколок снаряда лишил возможности видеть. Что ж, так лучше, — ни старух, нашептывающих тебе судьбы людей, ни тех, кого он так ненавидел всем тёмным сердцем.

Лжец.

– Он был безумен, друг мой, — Плутон сидит на краю постели, щеголяя новой отметиной в области левого плеча, а приятель посмеивается. Они на квартире очередной шлюхи, очередной девки, простушки, мечтавшей о высокой жизни, но получившей вместо неё квартиру в одном из районов Нью-Йорка да обслуживающей иногда арендатора. Он говорит Диту, что жизнь для такой девки — норма, ведь деньги есть покуда она даёт. — Ты знаешь же общество. Оно потребляет, а спрос рождает предложение. Тебе повезло: старик промахнулся.

Простушка не блещет красотой лица, телом она все еще девчонка. Но старший сын Кроноса произносит, что прекрасной девы не видел ранее.

Лжец. Лжец.

Он не был свидетелем распятия сына Божьего.

Он был свидетелем всех последующих распятий. На червленой заре, на тусклом рассвете, — дороги Рима усеяны распятыми на крестах, мертвыми и все еще подающими признаки жизни. Их последние минуты жизни легионерам в радость, их последние минуты жизни копьями римлян подарены, а Владыка среди них бродил, урожай собирая.

Он был свидетелем того, как распятые на кресте обращали взгляды свои к нему, и по губам читал грек их просьбы, в ответ лишь головой кивая.

Лжец. Лжец. Лжец.

Орк не воевал с ними. Орк не делил с ними еду. Орк держался от смертных подальше, а они звали его «штандартенфюрер Дитмар» — знали по заслугам перед Третьим Рейхом. Они говорили, что за этим немцем, блестящим представителем арийской расы, шла по пятам сама смерть, и куда указывал он — там проносилась она, убивая нечистую кровь. Но по ночам вестник Смерти бродил меж линий двух огней, ксифос над убитыми обнажая и нити обрывая. Никто не догадывался, что перед ними очередная маска, одна из многих, благодаря которым скрывался успешно среди людей грек, обнажая истинное лицо свое только в мгновения перед смертью. Люди перестали видеть настоящие облики, — вместо этого они придумали несуществующие. Бродя меж линий двух огней, Орк криво ухмыляется над попытками смертных различить в образе забиравшего жизни их что-то родимое.

У Хельмута пальцы опухли от холода и голода, а глаза уже не так ясно видят. Хельмут дрожащими руками обыскивает труп штандартенфюрера СС, погибшего от осколка снаряда, оторвавшего часть головы, — и удостоверяется, что пульс на сонной артерии отсутствует. В их отряде ратуют на недостаток провизии, как и во всех остальных, собственно, — а из Берлина нет никакого ответа. Молодой парень слышал о случаях каннибализма в рядах солдат, да и уже его сотоварищи по несчастью говорят, что стоит отведать мяса.

«Я хочу домой,» — бормочет Хельмут, таща за ноги труп офицера, — «к теплому огню, к матери, колыбели мне певшей перед сном, к своей любимой, с которой рассветы встречали и провожали закаты. Я хочу домой, а все то, что говорили нам, — это все вздор и нелепая чепуха. Как мы ей поверили?» Заглядывая себе за спину, рядовому солдату кажется время от времени, что головой вертит своею труп и говорит на непонятном ему языке с кем-то невидимым почти что ослепшим глазам его. Немцу кажется, что бредит уже от испытаний, пережитых ими на полях Сталинграда.

Хельмут приносит тело покойника и бросает на стол, желая обрести былую чувствительность рукам своим и обнять вскорости старуху-мать, в письмах к которой часто обращался и жаловался на тяготы этой войны, которую затеяли властьпридержащие. В первые минуты никто не подходит к трупу офицера, но отчего-то молодой немец с ними един во мнении и стремлении освежевать человека, ходившего по этой земле минуты назад. Один из его сотоварищей нож достает, медленно подходя к покоившемуся на столе.

Через час весь отряд смеется, грея руки свои вокруг костра, над которым котелок с похлебкой сварен, а мясо в нем того офицера. Когда к Хельмуту подносят чашу с похлёбкой, он отказывается, ведь перед ним одна и та же картина предстает: мерещится ему оживший покойник, воссевший на краю стола и поднесший палец к губам своим, будто приказывающий молодому человеку помалкивать. Видит он тело обнаженное, живое, недавно освежеванное сотоварищами, а теперь живой мертвец с недостающими частями тела тихо полз к тем, кто вокруг костра сплотился, наслаждаясь трапезой своею. Парень отворачивает голову свою прочь от костра, не видя того, как кладет на плечи ближе сидевшего к нему руки свои с отрубленными пальцами, которые пожарили солдаты в качестве второго блюда, офицер, а потом голову водрузив на плечо одного из них произносит:

— И как вам мясо мое?

Первая жертва сгорит заживо, объединяясь в единое с убийцей, но поросячьи вопли слышны за версту прочь от сборища; второму вначале выдавит глаза костьми пальцев своих, покуда продолжается процесс регенерации; двое других найдут конец жизни свой с вырванными сердцами из грудных клеток, а последний, ничтожно сумнящийся и упавший на колени перед ходячим трупом штандартенфюрера, воззрится на половину головы.

— Хельмут, — молодой человек оборачивает голову свою, будто бы зная чего потребует тот, кто убил без зазрения совести. Он мнется, боится, подходя к обнаженному и запачканному по локоть в крови мужчине, в правой руке которого материализовался нож странной формы. — Хельмут, поведи руку мою, ибо слепой я, да и руки мои дрожат.

Это всего лишь смерть. Смерть на острие ксифоса, разрезавшего голову пополам вдоль от уха до уха, и с ужасом наблюдает следующую картину: словно венец водружает на голову свою оживший отрезанную половину, вскоре оборачиваясь к солдату. Хельмут нервно сглатывает, ибо кровь, стекавшая по нижней части лица покойника, обращалась в пепел, а мертвец хмыкнул, ксифос в ножны вкладывая и облачаясь в форму штандартенфюрера СС, лежавшую неподалеку.

На следующее утро просыпается молодой человек в кровати, а рядом с ним забинтованным престарелая мать сидит.

вот простачок Джонни, —

Простачок Джонни из американской семьи фермеров происходил. С детства он помогал родителям своим, посещал в воскресенье утром католическую церковь в чисто выглаженной белой рубашечке с утюженным воротничком, черных шортиках и пиджачке. Ему тогда было двенадцать, когда впервые рыжая конопатая Эбигейл в голубом платьице поцеловала его под тенью дуба после утренней воскресной проповеди, а он, наивный и чистый душой полюбил девчонку, обещая и ей и себе, что с приходящей на порог войной, которая витала в воздухе тридцатых и набирала силу свою, уйдет на фронт и вернется оттуда победителем. Конечно тем же вечером отец и мать его попытались от идей этой отворотить, но не отказался простачок Джонни от обещаний своих.

Американцу было восемнадцать когда записался в добровольцы на фронт в первые дни после того, как Америка объявила о том, что вступает в войну против Германии и ее союзников. Ему было двадцать, когда попал в госпиталь с ранением в живот во время Североафриканской кампании; в двадцать два простачок Джонни, как и многие остальные рядовые бойцы армии США, оказывается заброшен на поля Омахи-Бич, где погибнет от шальной пули с имени рыжей конопатой Эбигейл на губах, потому что накануне он трахался с женщиной, но имя Эбигейл произносил.

он должен был выжить, —

Должен был вернуться с наградами тем самым днём, когда вся Америка праздновала победу и сыграть в 1946 году свадьбу со своей рыжей и конопатой Эбигейл, где вроде бы должен был зажить счастливо, но не ходил бы в церковь более по воскресным утрам простачок Джонни, а по ночам просыпался бы, переживая вновь кошмары войны той, забравшей жизни приятелей его, тоже ушедших на войну.

Но нет, — простачок Джонни лежит мёртвым на поле боя, а над поверженным немецкий офицер стоит, цокая языком недовольно. Обращаясь к некоему Арнольду, склоняется над погибшим от пули шальной штандартенфюрер, и нить погибшего сквозь пальцы сочится. Он должен был выжить, но только сила бога могла забрать его прочь, оборвать жизнь принудительно. Аид недоволен, в нем ярость и гнев бушуют, уступая место панике: сколько же еще успел этот ненасытный бог забрать, чтобы насытиться вдоволь?

Вторая жертва не заставляет себя долго ждать: она лежит в десяти шагах от простачка Джонни лицом в землю, куда они и уйдут так и непогребенными. Он — священник, и стоит только четки обнаружить в нагрудном кармане униформы, как Зевс Проклятых обращает свое внимание на деву в доспехах и платье, побережье обходившую и осматривающую поле боя. От нее пахнет войной и любовью; от него — одной лишь смертью за многие километры несет. Что хочет она, ему ясно, стоит лишь присмотреться внимательно к ней: война требовала любви ненасытной, а чего хотел Пепельный Лорд?

Мужчина смущен; морща нос, он легко ускальзывает прочь, стоит только деве воинственной начать подходить ближе. Она должна умереть за совершенные деяния свои, а догадки в том, кто она, подтверждаются, покуда последнюю жертву обнаруживает судия мёртвых. И вновь видит он лики тех, коих некогда касался он: вот инквизитор, пытки над ним совершавший; вот американец времён войны за независимость Штатов, и никто из них так и не нашел приюта себе.

Богиня Фрейя должна была умереть.

Дит снова шепчет колыбельную, оказавшись на берегу неподалеку от места, где впервые увидел деву златую. Он хочет познать ее плоть, вонзив ксифос свой в тело её. Он хочет жизнь бога окончить, и от одной только мысли на губах его блаженная улыбка безумца, до сего момента даже не представлявшего себе насколько убийство бога опьяняет. И насколько эта мысль пугала его, того, кто был сам богом.
[NIC]merciless death[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/B38kpLv.gif[/AVA]
[SGN]

«тебе уготовано видеть нити, что судьбы и тела сплетают воедино,» — твердили три старухи юному сыну Кроноса, а на устах их скользили улыбки, полные презрения к нему. К тому, кому предначертано ныне жизни забирать.

[/SGN]