Попадаются все — это закон Вселенной. Какими бы умелыми ни были твои руки, и как бы хорошо ни работала голова, рано или поздно ты все равно допустишь ошибку и попадешься. Никогда не стоит об этом забывать, сколько бы лет безнаказанного опыта ни было у тебя за плечами. Миллер воровал слишком долго, чтобы переживать о мелочах. Первые несколько раз, конечно, были наполнены адреналином и стучащим в ушах сердцем, потому что рядом с курсами химии и литературы никто не спешил ставить прикладные дисциплины вроде вскрытия замков и расчета времени на совершение кражи, и до всего приходилось додумываться самому. Потом становилось проще с каждым разом, Миллер чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы допустить мысль о том, что он не попадется. Разумеется, его поймали. И никакие связи отца не могли спасти его от короткого и совсем не захватывающего путешествия в тюрьму. Но хотя бы не в открытый космос, у всего были светлые стороны.

Миллер не разговаривал с отцом с самого слушания, да и даже там не был особенно красноречив, стараясь лишний раз не встречаться с ним взглядами и как можно быстрее закончить этот бессмысленный процесс, оказавшись в камере. Его совершенно не волновало, что думали о нем остальные, осуждающе взирающие на сытого мальчика с Альфы, который от скуки пустился во все тяжкие, но одного взгляда на отца было достаточно, чтобы заставить Миллера ссутулиться и стыдливо опустить глаза. Что он мог ему сказать? Извиниться за то, что ничего путного из него так и не вышло, несмотря на все старания? И что он, сын начальника охраны, попался на воровстве? Да это звучало как начало какого-то плохого анекдота. Или, может быть, он мог бы попросить прощения еще и за то, что совсем не думал о том, что после смерти мамы его заключение ударит по отцу куда больше, чем по нему самому? Миллер лопатками чувствовал разочарованный взгляд отца, когда его уводили, и вот это было действительно невыносимо. Куда хуже серых стен и жесткой кровати-полки, до которых теперь сократилась его жизнь. Возможно, уже до конца его дней, потому что шансов выбраться из этой коробки после восемнадцати не было практически ни у кого.

Руководство Ковчега в последнее время совсем посходило с ума, но, видимо, все еще не смело убивать детей. Какая удобная схема, ха? Чтобы не марать руки кровью подростков, они просто ждали, когда им исполнится восемнадцать, а смотреть в глаза взрослому, давая сигнал открыть шлюз, намного проще, чем выбросить в открытый космос ребенка, который плачет и зовет родителей. Миллер считал этот спектакль "мы не убиваем детей, мы ждем, когда они повзрослеют и убиваем потом" верхом лицемерия, и с еще не осевшей после ареста детской обидой надеялся, что у него будет шанс это им сказать, прежде чем его самого выбросят в открытый космос.

Когда дверь камеры отъехала в сторону Миллер даже не посмотрел в ту сторону. Он развалился на кровати и бесцельно пялился в потолок. Ему предстояло этим заниматься в ближайшие несколько месяцев, и он, конечно, сожалел о том, что оказался здесь. А кому хочется застрять в коробке три на четыре, где из развлечений только еда и редкие прогулки по периметру, чтобы они совсем не вросли в стены своих тюрем? Миллер, конечно, был высокого мнения о себе, но провести столько времени в компании исключительно себя самого было тем еще удовольствием. Проблема была в том, что он не испытывал никакого раскаяния в содеянном. Да, он воровал. Да, он делал это достаточно долго. Да, он облажался так эпично, что его арестовал Кейн. И что с того? Прожить так было немного веселее, чем подохнуть от скуки, играя в шахматы с другими чистенькими детишками с Альфы и притворяясь, что такая жизнь — это просто мечта.

Но попасться — попасться, конечно, было дерьмовым поворотом событий.

Отец. Все упиралось в отца. Миллер зажмурился от мысли, что окончательно разочаровал его. И последним, что он рисковал увидеть в жизни, будет его тяжелый взгляд, полный боли и сожаления. Он провел ладонью по лицу, откладывая эти мысли на потом. До восемнадцатилетия было еще достаточно времени для невеселых размышлений об этом. Не особенно склонный к самокопанию Миллер на стену лезть готов был от того, как часто он думал об отце за последние несколько дней, что он торчит в тюрьме. И как часто тот пытался за это время с ним поговорить. Разумеется, главу охраны пускали на станцию с заключенными, и, разумеется, проявляли понимание и уважение — потому что его отец хороший и достойный человек в отличие от него — к желанию поговорить со своим сыном. Другое дело, что сын этого желания не разделял. Потому что ему было нечего сказать. И потому что ему и без того было хреново. Так что Миллер в лучших традициях семнадцатилетнего бунтаря включил демонстративное безразличие и всячески игнорировал отца. Это был совершенно не взрослый поступок, который довольно жалко смотрелся со стороны, но Миллера это не волновало до тех пор, пока ему не нужно было смотреть отцу в глаза. Может быть, когда-нибудь потом он наберется смелости, но уж точно не сейчас.

Поэтому, когда кто-то зашел в его камеру, Миллер никак не отреагировал, приняв это за очередной рейд его отца в надежде услышать от сына что-то кроме подростковой грубости. Он натянул шапку почти до глаз и проворчал:

— Я уже сказал, что не хочу об этом говорить, оставь свои душеспасительные речи для кого-нибудь...

Но прежде чем Миллер успел договорить, он услышал слабый голос, зовущий его по имени. Это определено был не отец. Миллер резко сел на кровати, ошалело рассматривая вошедшего в камеру Брайана. Тот выглядел просто ужасно — под глазами залегли темные тени, будто не спал неделю, волосы встрепаны в отчаянной попытке привести их в порядок, не говоря уже о совершенно несчастном выражении лица. У Миллера противно сжалось сердце от мысли, что он мог быть причиной такого состояния. Он подскочил с кровати и в два шага преодолел разделяющее их скудное расстояние. Миллер подозревал, что это его отец потянул за ниточки, чтобы им позволили увидеться в тишине камеры. Брайан ему нравился. В частности потому, что был совершенно не похож на Миллера. Вот он бы точно не оказался в такой идиотской ситуации, запертый в небесной тюрьме. Возможно, отношения с Брайаном в принципе были единственным, чем Миллер не разочаровал своего отца. Если бы эти отношения еще как-то положительно сказывались на его поведении.

Миллер нахально улыбнулся, будто они стояли совсем не в тюремной камере, а в том злосчастном коридоре, где он впервые его целовал, и провел рукой по волосам Брайана, оставляя ладонь на его шее. Он скучал. Брайан был лучшим, что случилось с ним за последний год. А, возможно, и за всю его жизнь. Особенно теперь, когда она обещала стать не такой уж и долгой. Миллер подумал, что мог бы поговорить с отцом хотя бы за то, что он устроил им эту встречу, дал ему возможность почувствовать себя так по-дурацки счастливым, несмотря на обстоятельства.

— Кошмарно выглядишь, — что было еще дурацким в этой ситуации, так это его штуки. — Кто из нас двоих сидит в тюрьме? Такое ощущение, что не я.

Быть преступником — единственный выбор, который был у Миллера на Ковчеге. Брайан пытался сказать ему, что воровать было неправильно, но проблема была в том, что в этом то и состоял весь смысл воровства — делать что-то неправильное, выходящее за рамки привычной системы. Это было актом собственной воли, которой не особенно давали разгуляться жесткие правила выживания в космосе. Не нужда или скука привели Миллера в эту камеру, а отчаянная нехватка воздуха для дыхания в жестких рамках однотипной жизни Ковчега. Ему нравилось иметь выбор, делать что-то неположенное, недозволенное, нерегулируемое сводом правил. Неподконтрольное. Может быть, через несколько лет он бы смирился с реалиями жизни в космосе, вырос бы достаточно, чтобы перестать протестовать и жаждать свободы, остепенился бы, но его успели поймать до этого светлого момента. Ему было семнадцать, неужели кто-то ожидал от него рациональных решений и ответственного подхода к проблемам? Забавно, что именно жажда свободы привела Миллера в тюрьму. Пока — в тюрьму. В открытом космосе у него будет вся свобода Вселенной. Первые несколько секунд, по крайней мере, прежде чем это его убьет.

Кого это убьет еще, Миллер не думал. Он привык нести ответственность только за себя и, учитывая, что он закончил в Небесной коробке, у него и это-то получалось не особенно успешно. Он был готов отвечать за свои поступки и никогда не надеялся на то, что отец воспользуется своим положением и вытащит его из проблем, если что-то пойдет не так. Именно потому, что Миллер был с привилегированной Альфы, он знал, что никакое положение родителей не могло спасти тебя от безжалостной буквы закона, так что он прекрасно отдавал себе отчет, что встрянет по полной программе в случае провала. Только вот он совсем не думал, кому еще придется отвечать за его действия — не буквально, не представая перед судом, а сходя с ума от беспомощности помочь ему. Когда Миллер воровал, он боялся того, что отец узнает, того, как это на него — Миллера — повлияет, а вовсе не что тот почувствует, если его единственного сына запрут в тюрьме, чтобы позднее выбросить в открытый космос. Он так же совершенно не думал, что будет с Брайаном, если он попадется. Подсказка: ничего хорошего.

Вторая подсказка: это может очень его разозлить.

Брайан ударил внезапно и сильно, буквально за секунду переменившись в лице от растерянного и мягкого выражения до усталого гнева. Оттолкнув от себя Миллера, он с чувством врезал ему по лицу, совершенно не давая опомниться. Миллер издал сдавленное "ауч", отступая на несколько шагов назад, удивленно глядя на вышедшего из себя Брайана. Не то чтобы он впервые осознал, что тот мог воспользоваться своим физическим преимуществом, в конце концов, в первую их встречу Брайан буквально выставил его из комнаты, но Миллер как-то иначе представлял себе встречу со своим парнем после нескольких дней судебного процесса, нервов и, наконец, осознания, что "жили долго и счастливо" может не включать в себя первого пункта. Миллер мог понять Брайана. Тот был зол и расстроен, ему было страшно, он выглядел совершенно измотанным, каким Миллер не видел его даже после самых долгих рабочих смен. Он переживал за него сильнее, чем он сам. Возможно, к Миллеру просто еще не пришло осознания непоправимости случившегося, возможно, за день до совершеннолетия он осознает неизбежность и близость конца, и тогда его накроет настоящая паника, тогда он пожалеет, раскается, захочет вернуть все назад и никогда не поддаваться своему бунтарскому порыву. А, может, и нет.

Зато Брайан, похоже, решил не откладывать и испытать весь спектр эмоций за них двоих.

Миллер хотел сказать, чтобы он не переживал, что все не так плохо, что его еще могут выпустить. И в любом случае до окончательного решения еще столько времени, нечего заранее делать и без того дерьмовую жизнь в этом месте, еще хуже, но Брайан уже метнулся к нему, обнимая чуть не сильнее, чем бил, беспорядочно прижимаясь губами к пострадавшему лицу. Миллеру иногда бывало до горечи обидно, что ему не хватало одного Брайана с его улыбками, возмущенным ворчанием и наивными мечтами о несбыточном будущем на Земле для того, чтобы почувствовать себя достаточно живым. Ведь Брайану для этого не нужны были никакие сумасбродные поступки, все его фантазии о том, как выглядела бы их жизнь на Земле, были простыми и приземленными. Жаль, что за год отношений Миллер так и не смог этому научиться, а другой возможности, скорее всего больше ему и не представится. Именно поэтому в тюрьме сейчас находился не Брайан с его мечтами о большом доме, а Миллер с его любовью к адреналину и рисковым развлечениям.

— Думаю, я это заслужил, — усмехнулся он, проверяя, не идет ли из носа кровь. Глядя на милое личико Брайана легко было забыть, насколько сильным он был. — Особенно часть с поцелуями.

Он отстранил от себя Брайана, чтобы смотреть ему в глаза. Миллер хотел как-то убедить его не сходить с ума от переживаний, хотел сделать вид, что все было в порядке, потому что из них двоих перспектива смертной казни ждала Миллера, но волновало это больше всего Брайана, и явно не шло ему на пользу. Миллер вообще не шел ему на пользу. Он осторожно провел пальцами по теням под его глазами, будто надеясь волшебным образом их стереть и снова увидеть свежее и счастливое лицо напротив. Миллер не хотел причинять Брайану боль, но, к сожалению, это было частью сделки, которой были отношения с преступником. Как бы горячо это ни звучало в фантазиях. Они ведь оба понимали, что Миллеру не сойдет это с рук. И то, что его поймали до восемнадцати, было не таким уж плохим раскладом. В противном случае они бы сейчас так же в последний раз обнимались перед шлюзом.

Возможно, им еще предоставят такой шанс.

— Я рад, что ты пришел, — Миллер опять нахально улыбнулся — он знал, что Брайан только делал вид, что его раздражало это наглое выражение лица, — и чуть поморщился от боли после удара. Он не собирался изображать умирающего лебедя и страдать над своей печальной судьбой. Он ни о чем не жалел, и раз он сейчас бездумно прикасался к волосам Брайана, значит, хоть что-то он делал правильно. Да и провести время вместе хотелось совсем не так. Брайан делал Миллера счастливым. Не в том смысле, в котором он был доволен, когда что-то удачно крал или веселился в друзьями, Брайан делал его светлее — Миллер чаще с ним улыбался, черты его лица смягчались, стоило ему найти его взглядом в толпе, он расслаблялся, он становился чуть-чуть менее невыносимым, и, может быть, сам становился еще и немного лучше. Увы, не достаточно для того, чтобы избежать тюрьмы. — Хотя синяк на лице — это определенно не те следы, которые я хотел бы демонстрировать в общей душевой после твоего визита. А ведь эти душевые — единственное развлечение в этом месте.

Миллер не строил планов на будущее. Для начала — в чем был смысл строить планы на то, что и так было предопределено заранее стандартами огромного космического человеческого муравейника? Он будет работать в охране так же, как и его отец. Это были не планы и, тем более, не выбор. Он будет каждый день ходить по одним и тем же коридорам, выполнять одни и те же обязанности, есть одну и ту же еду, точно так же, как и все года до этого. На Ковчеге не было будущего в привычном смысле этого слова. Потому что не было выбора. Кто-то, конечно, имел такую роскошь, вроде Мехи, где у тебя был настоящий шанс пройти обучение и выйти в открытый космос. Или не выйти, но, по крайней мере, твоя жизнь наполнялась хоть каким-то смыслом и неизвестностью — тесты, волнение, принятие решений. Миллер не хотел в открытый космос. Особенно без скафандра. Особенно в восемнадцать. Особенно когда Брайан так на него смотрел и чуть не плакал.

Миллер не строил планов на будущее, а теперь у него не было такой роскоши, даже если бы он захотел попробовать. У  него могло не быть даже того скудного псевдобудущего, которое светило ему раньше. Миллер не знал, так ли он жалел об этом. По взгляду Брайана он понимал, что должен, но никак не мог заставить себя переживать так же сильно. Возможно, в нем еще говорили защитные механизмы в виде стадии отрицания и игнорирования очевидной проблемы, возможно, общее пренебрежение ко всему, что делал и решал Канцлер вместе с Советом. Он мог сколько угодно бросаться на стены и кричать, но что бы это изменило? Что вообще можно изменить в этом замершем месте? Жизнь на Ковчеге была статична, они не двигались, не развивались. Здесь нельзя было что-то изменить. И тем более что-то вроде казней и заключений, которые были призваны сохранить человечество как вид для переселения на Землю. Гладя правда в глаза, человечество было не самым лучшим видом, и далеко не всегда заслуживало второго шанса.

Брайан немного расслабился и даже попытался рассмеяться на глупую шутку об общих душевых. Он давно привык к шуточкам Миллера, которые начались с момента их знакомства, и так и не прекращались до, видимо, его близящегося конца. Миллер влюбился первым и проявил неприличную настойчивость, чтобы добиться ответных чувств, но даже несмотря на это, он совершенно не предполагал, что эти отношения растянутся на год, и что он будет так отчаянно хотеть, чтобы они никогда не заканчивались. Он просто однажды поймал себя на мысли, прямо посреди разговора, слушая, как Брайан что-то рассказывает о Ферме, что он любит его, и хочет слушать этот голос до конца своей жизни. Эта мысль поразила его в тот момент тем, насколько он больше не представляет свои дни без Брайана. Брайан будто был его центром гравитации в глухой черноте космоса. Что ж, хотел до конца своей жизни? Получите, распишитесь, как говорится. Нужно было быть осторожнее со своими громкими обещаниями и желаниями.

— Да ты знаешь там почти всех, — Миллер чуть прикрыл глаза от прикосновений Брайана. Ему нравился физический контакт, нравилось прикасаться к Брайану, брать его за руку, зарываться пальцами в волосы, обнимать. Когда они находились рядом Миллер практически всегда касался его, совершенно не смущаясь этого. Брайан дергался поначалу, никак не желая смириться с тем, что его личного пространства больше не существовало для Миллера, но потом привык, став отзывчивым. Вот и сейчас он прикасался сам, и Миллер тянулся за этим движением. Ему хотелось чувствовать Брайана рядом, как будто он пытался надышаться им впрок. Смешно, учитывая, что именно с кислородом у него скоро возникнут проблемы. — Монти, Дрю, Джаспер, Мерфи, такое ощущение, что ждали только меня.

В этом было что-то забавное — все друзья Миллера сидели в Небесной коробке так же, как и он. Все, кроме Брайана. Тот был единственным, кто выбрал жизнь законопослушного гражданина, а не захватывающую, но короткую жизнь преступника. Создавалось ощущение, что Миллеру и правда было суждено оказаться в тюрьме, когда его друзья один за другим отправлялись под стражу, а на свободе оставалось все меньше знакомых лиц. Они попадались не вместе, попадались совершенно на разных проступках, но неизбежно пропадали из вида, а потом выяснялось, что еще одна серая ячейка на тюремной станции стала домом для кого-то из его друзей. Оттого Миллер лишь больше поражался тому, что Брайан год назад согласился с ним встречаться и был рядом до сих пор — он совсем не вписывался в привычную его компанию, особенно, учитывая, что вся эта компания теперь сидела в тюрьме. Брайан был совсем другим. Он был слишком хорош для Миллера.

И теперь Миллер ожидаемо тянул его с собой на дно.

Брайан снова позвал его по имени. Сперва это было дело принципа для него — узнать имя Миллера и раздражать его им, а потом это стало совсем привычным. Как Брайан привык к тому, что Миллер не мог держать свои руки при себе (особенно на вечере с его родителями), так и Миллер привык отзываться на Нейта. В конце концов, когда это произносил Брайан, то звучало не так уж и плохо. Это звучало очень хорошо, на самом деле, это делало Брайана особенным, и Миллеру нравилось думать, что он был таким же особенным и для него. Дрю в моменты откровенности Миллера об этом принимался смотреть себе под ноги, ворча, что боится наступить на яйца, которые тот обронил.

Голос Брайана был серьезен, и вскоре стало понятно, почему. С лица Миллера исчезло то мягкое выражение, которое обычно появлялось каждый раз, когда он видел Брайана, он закрылся весь, будто дверью хлопнул прямо перед носом, даже дернулся, чтобы отойти на шаг, почти упираясь спиной в стену. В этой клетке особенно некуда было бежать.

— Ты пришел сюда, чтобы обсудить мои отношения с отцом? — Миллер закатил глаза и скрестил руки на груди, окончательно принимая закрытую позу. Он не хотел об этом говорить. Не сейчас, когда он снова чувствовал себя целым, прикасаясь к Брайану. Он не хотел вмешивать его семейные проблемы, которых теперь было в избытке. Миллер продолжал вести себя как обиженный ребенок, не собираясь сталкиваться с проблемой, пока у него есть такая возможность. Его отец винил себя? Ну, конечно, ведь он не доглядел, не объяснил, не приструнил вовремя. Не смог справиться с воспитанием сына в одиночку. Какой бред. Будто это он был виноват том, что его сыну от природы не досталось здравомыслия. Миллер никогда не хотел, чтобы отец чувствовал свою вину в его поведении, он прекрасно его воспитал, просто что-то пошло не так в буйной подростковой головушке. Он помолчал секунду, а потом сказал:  — Передай ему, что он не виноват. Я сам вляпался, и это исключительно на моей совести. Мое заключение — не его провал как родителя.

"А мой провал как сына".

Он еще какое-то время ничего не говорил. Что еще здесь можно добавить? Да, я трусливый слабак и не хочу видеть отца? Да, его разочарование значит неприлично много для меня, даже несмотря на то, что я сейчас сижу в Небесной коробке за кражу? Которая была одной из многих за последние несколько лет? Да, я причиняю ему боль, потому что не знаю, как справиться со своей? Миллер тряхнул головой, возвращая лицу привычное беззаботное выражение, явно давая понять, что больше не желает об этом говорить. Он все еще стоял в шаге от Брайана, но его поза была уже куда менее напряженной.

— Что сейчас самое главное, так это чтобы мое лицо зажило до восемнадцати. А то представь, как будет обидно, если ты навсегда запомнишь меня со следом от твоего кулака, — Миллер замолчал, видя выражение лица Брайана, и спросил: — Слишком рано для таких шуток?

Слишком поздно. Теперь все сделанное и не сделанное будет измеряться именно этой категорией — слишком поздно. Слишком поздно что-то делать, слишком поздно жалеть о случившемся, слишком поздно что-то менять, строить планы, искать решение. Слишком поздно для извинений, разговоров и обещаний, что все будет хорошо. Слишком поздно для того, чтобы наладить отношения с отцом. Слишком поздно для всего, и так чертовски рано для смерти.

Миллер шутил, потому что это то, что он делал всегда — открывал свой рот и произносил какую-нибудь ужасную глупость, чтобы Брайан закатил глаза или беспомощно рассмеялся, потому что это же его Нейт, он всегда так делает. Сейчас это был способ Миллера справиться с проблемой, сменить неприятную тему и попытаться вернуть разговор в беззаботное русло. Насколько оно вообще могло быть беззаботным в этом месте.

Они не ссорились на тему воровства и его последствий до этого момента. Брайан пытался как-то мягко донести до Миллера, что даже если это единственный карьерный рост, который ему светит, это все равно не лучший жизненный план и — тем более — довольно паршивая альтернатива хорошей работе в охране, но все это сводилось к прерванным поцелуями разговорам, которые очень быстро забывались. Они были слишком поглощены чувствами, чтобы трезво смотреть на вещи или тратить время на серьезные и неприятные разборы полетов. Тогда казалось, что любую проблему можно было решить близостью. И, если быть до конца честным, Миллер не знал, смог ли бы Брайан заставить его остановиться, если бы говорил об этом так же упрямо и зло как сейчас. Скорее всего это бы просто привело к тому, что Миллер начал бы скрывать свои проступки от него так же, как скрывал их от отца. И это было не самое приятное осознание. Миллер с горечью понял, что даже если бы Брайан его попросил, он бы все равно продолжил искать пьянящего чувства свободы в воровстве. Возможно, если бы тот выдвинул ультиматум, заставив выбирать между ним и нарушением закона, то ему пришлось бы сойти с ума от рутины и бесконечных ограничений, но остановиться. Но Брайан никогда бы о таком не попросил, зная, что это вдыхало в Миллера жизнь в этом гиблом месте, и от этого, пожалуй, было хуже всего. Брайан мирился со всеми его привычками, хотя имел чертовски действенный рычаг давления. Миллер не бросил бы его из-за воровства, в самом-то деле. Конечно, он выбрал бы Брайана. Он всегда выбрал бы Брайана. Но вопроса о выборе не стояло и, вот, он здесь.

Брайан делал проблему реальной. Он смотрел убито, он упрямо поджимал губы, он заставлял Миллера думать о своих действиях с оглядкой на других людей, и это были не те мысли, с которыми потом хотелось остаться наедине в тюремной камере. Миллер не любил бессмысленные переживания. Если он не мог ничего сделать, то и мучить себя терзаниями не видел смысла. Жизнь продолжалась. По крайней мере, так было на свободе. Здесь же — в Небесной коробке — жизнь замерла похуже, чем в остальном Ковчеге. Здесь не было жизни вовсе. Самое время для душеспасительных переживаний. Разве не для этого их сюда посадили? Вырастить до возраста, когда не стыдно будет убить, и заставить подумать о своем поведении. Миллера брало сомнение, что парень, забивший человека до смерти, что-то там испытывал хотя бы отдаленно похожее на совесть или вообще думал о своем поведении. Точно так же, как и остальные подростки, которые сидели здесь не за безобидные проступки вроде воровства или выращивания полезных для душевного здоровья растений. У них то вообще не было шанса выбраться отсюда, когда Миллер и большинство его друзей еще питали надежду отправиться из тюрьмы обратно в Ковчег, а не в открытый космос.

Миллер только вел себя так, будто ему было все равно. Кому хочется умирать в восемнадцать не самым гуманным способом, когда твоя жизнь только началась? Год назад буквально началась ведь по-настоящему — с глупого обкуренного комплимента.

Брайан неожиданно быстро стал частью маленькой семьи Миллера, где после смерти мамы очень долго были только они с отцом. У них появились общие шутки, быстро ушла неловкость в общении, а сам Миллер не уставал насмешливо ворчать о том, что его отец усыновил бы Брайана, так он ему понравился. Это делало отношения совсем другими, и вовсе не потому, что не нужно было придумывать какие-то глупые объяснения для приличия, чтобы остаться с Брайаном, когда отец работал в ночную смену. Он все понимал и самое худшее, что могло случиться — это неловкая отцовская шутка, которая порой вводила в ступор даже Миллера. Это делало отношения слишком серьезными и настоящими, Брайан становился неотъемлемой частью жизни Миллера, и вот теперь он разговаривал с ним об отце, будто переживал за них обоих. Миллер многое мог сказать Брайану в ответ на его требование. И даже в ответ на его передразнивание, ясно дающее понять, что шутку он не оценил. Миллер мог бы продолжить шутить, вспоминая, как спелись эти двое, мог бы посоветовать Брайану не лезть не в свое дело — но это выглядело бы совсем глупо и жалко, ведь семья Миллера давно была делом Брайана, в конце концов, Миллер думал, что он однажды мог бы и правда стать частью его семьи, — он мог бы попытаться сменить тему или отвлечь Брайана чем-нибудь, не включающим слова, но неделя неудачных жизненных решений была в самом разгаре.

— О, я с ним обязательно поговорю, — огрызнулся Миллер, совершенно не думая о том, что он говорит, инстинктивно ощетиниваясь в ответ на тон Брайана. — Напоследок. 

Эти слова прозвучали неожиданно громко в тишине небольшой камеры, будто отдаваясь эхом, продолжая метаться по клетке — напоследок, напоследок, напоследок. Эти слова сделали все слишком реальным. Произнеся это, Миллер практически сразу пожалел о сказанном — он все еще не хотел разговаривать с отцом, но говорить такое Брайану, который дернулся будто от удара после этих слов, было последнем, что стоило делать. Горькое чувство вины комком встало в горле. Миллер тряхнул головой, будто пытаясь сбросить наваждение, и шагнул ближе к Брайану.

— Прости. Прости меня, я не хотел делать тебе еще больнее, — на какое-то время Миллер замолчал, будто боялся сказать очередную глупость. А потом он все равно это сделал: — От меня одни проблемы, ха? Сперва ты чуть не снес себе голову из-за меня, теперь выглядишь прямо как мстительный призрак из ужастика, который тебя так напугал. И я сомневаюсь, что станет лучше. Я... я думаю, тебе будет легче, если ты найдешь себе кого-нибудь другого.

Миллер неловко развел руками, криво улыбаясь. Превратить это в очередную глупую шутку у него явно не получалось, как бы он ни старался звучать непринужденно нахально. Хотя именно это предложение легко можно было посчитать одной из насмешек, которые Миллер произносил в периоды аварийного отказа фильтра между тем, что он думал и что говорил. Если задуматься, он не был плохим парнем. Он хорошо обращался с Брайаном, не давал так уж много поводов для ревности, постарался в меру своих скромных талантов понравиться его родителям, но редкие свидания в тюрьме и ожидание приговора вряд ли были самой любимой фантазией Брайана, не об этом они говорили, представляя свою идеальную жизнь, не такими бесплотными мечтами упивались. Разумеется, Миллер не хотел отпускать его. Он хотел видеть Брайана на редких свиданиях для заключенных, хотел знать, что он ждет его, и, если все закончится хорошо, они смогут вернуться к их обычной жизни и справятся с месяцами вынужденной разлуки. Но еще больше Миллер не хотел думать о том, что Брайан будет следующие несколько месяцев выглядеть так же измучено, изводя себя переживаниями. И, тем более, он не хотел думать о том, что будет, если сценария "все закончится хорошо" не произойдет, и Брайан будет стоять по ту сторону шлюза и смотреть на казнь. Если у его отца не было возможности найти нового сына, и прекратить эту пытку, то у Брайана определенно был шанс избежать этого невеселого приключения.

— Да ладно, Брайан, там куча парней, которым ты нравишься, и, бьюсь об заклад, большинство из них не закончат в тюрьме, - выражение лица Миллера стало неожиданно серьезным, хотя до этого он еще пытался кривиться в ухмылке. — Ты хочешь, чтобы твои отношения выглядели вот так? Ты заслуживаешь большего. Я хочу для тебя большего.

Миллер не думал о том, как его заключение отразится на других, когда обдумывал вероятность того, что он попадется. А он, конечно, не раз думал об этом — когда только начинал воровать и уже спустя какое-то время, прекрасно понимая, что чем чаще он это делает, тем больше вероятность, что его закроют в Небесной коробке. Он думал об этом. Он думал об этом каждый раз, когда по достижении восемнадцати лет казнили очередного малолетнего преступника. Но последствия для него заключались в эгоистичном осознании, какой опасности он подвергает свою жизнь и свою свободу. А теперь перед ним стоял измученный, усталый Брайан, будто не Миллера, а его протащили через суд и закрыли в четырех стенах. Он был бледным, вымотанным и все еще чертовски красивым. У Миллера противно сжималось сердце каждый раз, когда он смотрел на такого Брайна — на оптимистичного, светлого Брайана, которого он сам довел до подобного состояния. Теперь-то, наверное, его родители поняли, что Миллера было за что злобно пихать локтем за столом во время общего скудного ужина, пока тот вовсю строил из себя благонадежного парня. Хотя те его забавы, хоть и нарушали все мыслимые представления Брайана о приличии, личном пространстве и уместности, не были строго осуждаемыми законом. Разве что моральным. Но когда это останавливало Миллера? Его и настоящие-то законы редко тормозили.

Это казалось смешной шуткой раньше. Я стану твой лучшей ошибкой, очарование преступающего закон, шарм плохого парня. История стара как мир — все хорошие мальчики западают на говнюков с огромным сердцем. Миллер определенно стал ошибкой Брайана, но сейчас он серьезно сомневался, была ли она лучшей в его жизни. Самой незабываемой — это определенно, но сейчас он обещал запомниться долгой, изматывающей пыткой в несколько месяцев, чей конец останется в памяти болью и страхом. Брайан не должен был испытывать этих эмоций. Он должен был закатывать глаза, делая вид, что ему совсем не смешно от пошлых шуток, должен был улыбаться так очаровательно, что Миллер даже спустя год чувствовал себя влюбленной двенадцатилетней девчонкой, должен был издавать самые потрясающие звуки, когда Миллер целовал, прикасался, двигался так, как ему нравилось. Брайан должен был жить, а сейчас Миллер медленно убивал его. "Пока смерть не разлучит нас" определенно представлялось ему как-то иначе. Не в восемнадцать. Не до того, как ему действительно представится шанс это пообещать.

Миллер не знал, радоваться ли тому, что Брайан хотел пройти этот путь с ним или думать о том, чем этот путь может закончиться. Он даже не был уверен, пустят ли Брайана к нему на казнь, как обычно пускали родных, чтобы можно было попрощаться и проводить. Разве что его отец снова потянет за ниточки, объяснив, что Брайан не успел стать семьей. И точно так же Миллер не был уверен, стоило ли ему смотреть на это. Когда он похабно шутил о том, как Брайан наверняка будет видеть его во снах, он уж точно не имел в виду кошмары, после которых тот будет просыпаться в холодном поту. Они должны были просыпаться рядом. Миллер уже не думал о том, что вероятность подобного исхода не абсолютна. Жизнь на Ковчеге научила не рассчитывать на лучшие сценарии. Вся она, их псведожизнь, была воплощением чертового закона Мерфи — если что-то могло пойти не так, оно обязательно шло не так. Неожиданно Миллер осознал, что не он один сидел здесь в ожидании невеселого приговора. Даже если он выберется из этого приключения живым, повезет ли так же его друзьям? Брайан, должно быть, чувствовал себя намного хуже, когда точно так же думал о нем.

— Если честно, я надеялся, что ты откажешься, и я смогу не мучиться совестью, что заставляю тебя проходить через это, — ухмыльнулся Миллер, на какой-то момент превращаясь в себя прежнего, отвечающего на любой серьезный вопрос Брайана глупой штукой. По его лицу было видно, что думал он совершенно не об этом. — И когда ты обвинишь меня в том, что поседел за эти несколько месяцев, я с чистой совестью смогу сказать, что ты сам упустил свой шанс избавиться от меня.

Он вновь подошел к Брайану, замирая на секунду с протянутой рукой, будто спрашивая разрешения, будто сомневаясь в том, что он имеет на это право после всего сказанного и сделанного. На какой-то момент, когда Брайан с беспомощным выражением лица позвал его по имени, когда пообещал остаться с ним, Миллеру показалось, что он задохнется от переполняющей его любви. Он смотрел на лицо напротив, и совершенно не понимал, чем заслужил кого-то вроде Брайана рядом с собой. И оттого чувствовал вину лишь острее. Миллер протянул руку, вновь прикасаясь к нему, проводя тыльной стороной пальцев по его щеке. Он хотел сказать — ты не понимаешь, чего хочешь. Хотел сказать — ты не понимаешь, что я не стою того. Хотел сказать — ты хотел меня, когда воровство было раздражающей привычкой, а не тем, что сведет меня в могилу. Это все больше походило на какое-то дурацкое прощание.

— Чего же ты хочешь, Брайан? Ты хочешь следующие несколько месяцев приходить в тюрьму, чтобы перекинуться парой фраз? Ты хочешь получить возможность посмотреть, как меня выбрасывают в открытый космос? Вспомни, сколько человек за последние несколько месяцев покинули эту тюрьму живыми? — Миллер перестал гладить Брайана по лицу, опуская руку, бездумно перелетая их пальцы. Брайан умел быть чертовски упрямым, и если он решил сейчас, что хочет остаться с ним, то вряд ли его можно было вот так легко переубедить. Миллер все же хотел попытаться. Он покачал головой и усмехнулся. — Дрю всегда говорил, что твои отношения со мной — это результат твоего удара головой в нашу первую встречу, но, видимо, все куда серьезнее, чем он думал.

Миллер был живым. Он беспорядком ворвался в размеренную жизнь Брайана, выволок его из зоны комфорта, говорил ужасные комплименты — он говорил и хорошие тоже, он говорил ему о том, какой он красивый, он говорил о его улыбке, о его смехе, и вгонял в краску чем-то кроме похабщины, но разве это было весело? Это была данность. Брайан был потрясающим, и Миллер иногда не понимал, как он может этого не осознавать, — он беспардонно поцеловал его посреди коридора, он пришел к нему на рабочее место, чтобы у всех на глазах прокричать непотребное предложение встречаться, за которое Брайану наверняка было потом еще очень долго стыдно перед другими работниками Фермы. Миллер смешил его, знакомил с людьми, с которыми Брайан вряд ли бы стал общаться без него, пугал жуткими историями и рассыпался в настолько фальшивых извинениях, что лучше было бы вовсе промолчать. Вот, чем занимался Миллер — он делал жизнь Брайана ярче и насыщеннее, насколько это позволяли ему его скромные способности и ограниченные ресурсы. И уж точно он не должен был делать это с помощью приглашения поучаствовать в захватывающем квесте "мой парень сидит в тюрьме, делаем ставки, выбросят его в открытый космос или вернут мне, чтобы я сам его прибил за то, какой он идиот". Миллер не должен был быть причиной болезненной бледности Брайана, его усталого бессилия и отчаянной злобы. Он не должен был стать причиной его боли, но, посмотрите-ка, он сейчас ее главный виновник.

Главная проблема была в том, что если бы у Миллера была возможность вернуться назад и поступить иначе — он скорее всего ею бы не воспользовался.

— Я такой идиот, потому что люблю тебя и не знаю, что убьет меня быстрее — кислородное голодание или то, как больно тебе будет из-за меня.

Миллер не знал, что было хуже. Если бы Брайан согласился расстаться и действительно попытался жить нормальной жизнью подальше от проблем, или то, с какой горячностью он пообещал остаться с ним. Миллер боялся и желал его согласия двигаться дальше, потому что это бы оставило его в одиночестве с разбитым сердцем, но зато сохранило бы сердце Брайана от того, чтобы превратиться в груду окровавленных осколков. Миллер настолько не хотел разбивать ему сердце, что легко бы согласился разбить свое собственное. Он не хотел думать о том, как Брайан будет так же улыбаться кому-то другому, прикасаться, ластиться, Миллеру претила сама мысль о чужих руках рядом с ним. Но оно бы того стоило, верно? Спокойствие Брайана того бы стоило, Миллер все равно уже был пропащим, нечего было им обоим расплачиваться за его ошибки, о которых он, к тому же, едва ли жалел. И это было бы больно и одиноко, но отказ — отказ на проверку оказался намного хуже. Осознание того, что Брайан любил его достаточно, чтобы не искать возможности сбежать, чтобы решиться разделить с ним и тяготу ожидания приговора, и дикий страх близкого конца, напоминало чертов раскаленный штырь в грудной клетке — не вдохнуть, не выдохнуть от боли. Миллер не заслуживал этого. Ни такой преданности, ни такой искренности, не после того, как он решил, что его собственное желание свободы важнее, чем Брайан. Ведь Миллеру не нужно было воровать, это была не безысходность, не жертвенность во имя выживания или иллюзии лучшей жизни, это была всего лишь игра в бунтарство подростка, который по какой-то злой насмешке Судьбы родился в мир без смирения с ним.

Брайан не ушел бы сам. Разумеется, он не бросил бы его в тюремной камере, сказав, что не собирается мириться с этим безнадежным положением вещей, он был слишком хорошим для этого, и поэтому Миллер хотел дать ему эту возможность, сделать это расставание такой же своей виной, как и весь этот разговор. Но Брайан отказался, даже не обдумав предложение, ни секунды не потратив на выбор. Потому что это им для него и не было. Больно было так, будто Миллеру разом ломали все ребра. Больно от того, на что согласен другой человек ради тебя, когда ты сам не смог дать ему даже такую малость как заботу, ослепленный собственным эгоизмом. Было бы намного проще, если бы Брайан согласился. Если бы развернулся и вышел из этой камеры, чтобы больше сюда не возвращаться. Но он продолжал стоять на своем, искренне возмущаясь этой затее, и, черт возьми, Миллер никогда не любил его сильнее, чем в этот момент. И не ненавидел себя тоже. Брайан, который думал о его отце, который стоически выносил каждую жестокую шутку, который обвинил его лишь в том, что он попался и все равно тут же бросился целовать, заслуживал намного большего, чем безнадежно влюбленного в него вора. Но дело было в том, что он не хотел ничего другого. Ему было достаточно того, что он видел перед собой. Так почему же Миллеру не было? Предавать его доверие было намного хуже, чем остаться сидеть в камере в одиночестве. Брайан поставил его на первое место. Миллер поставил на первое место себя.

— Возможно, в тот раз ты на секунду пришел в себя, но я был слишком хорош, чтобы отказываться из-за какого-то здравого смысла.

Воспоминания о начале их отношений только больше заставляли спрашивать себя, не конец ли их они сейчас переживают. И вовсе не потому, что чувства прошли, не потому что это оказалось так же краткосрочно, как большинство отношений, начавшихся в шестнадцать лет. Кто думал, что они останутся вместе так долго? Неуемный Миллер, не способный, кажется, ни к чему относиться серьезно, и Брайан, явно ждущий от отношений чего-то большего, чем шуток ниже пояса и поцелуев в темном коридоре. Впору было открывать тотализатор. Дрю ставил на два месяца, кто-то пооптимистичнее — на полгода. Варианты были разные, некоторые считали, что правильный Брайан надоест Миллеру, другие, что Миллер достанет правильного Брайана. Они все были неправы, потому что никто не ставил на то, что кто-то из них умрет раньше.

Но концы всегда вызывают печаль, верно? Не бывает счастливых последних глав, все самое лучшее всегда прячется в середине. И раз уж Миллер не смог уговорить Брайана бросить эту глупую и безнадежную затею, то мог хотя бы сделать все, чтобы он об этом не пожалел.

Кажется, Брайан на него больше не злился. Хотя имел на это полное право. Он прижался к Миллеру, вызывая у того улыбку, разгоняя противное сосущее чувство отвращения к себе. Прикосновения, жар чужого тела, до боли знакомые руки, сдирающие шапку, кажется, Брайан был всюду, и в эту секунду дикой показалась даже сама мысль о том, что он мог бы добровольно от этого отказаться, позволить кому-то другому оказаться на его месте. Миллер опустил руку на талию Брайана, прижимая его к себе еще ближе, прикрывая глаза, позволяя себе забыть обо всем, что только что произошло между ними. Эгоистичный порыв, как же это было в его стиле. Все благородство кончилось в тот момент, когда Брайан оказался в его руках.

— А я уж думал, что до раздевания дело сегодня так и не дойдет, — рассмеялся Миллер, перехватывая руки Брайана и поднося их к губам, целуя почти невесомо. Несмотря на нежность жеста, в его глазах танцевали заводную хулу черти. — Неужели у меня все-таки будет, чем похвастаться в душевой? Я даже знаю несколько вариантов, чем можно было бы заменить табличку, что я занят.

От Миллера не ускользнула мучительная пауза в словах Брайана. Он не мог произнести это вслух, будто слова лишний раз напомнят о том, что это не какой-то кошмар или глупая и жестокая шутка, которых достаточно было сказано здесь, а реальность, в которой им обоим придется жить. И, возможно, Миллеру в ней осталось совсем недолго. Он ободряюще улыбнулся. Если лицо Брайана будет последним, что он увидит, что ж, это был не такой уж плохой расклад. Для репетиции прощания эта встреча прошла неплохо. Миллер заметил, как Брайан пытался храбриться, то ли чтобы не ухудшать и без того угнетающую обстановку, то ли чтобы не показывать ему лишний раз, как страшно ему было. Особенно после того, как Миллер использовал именно этот аргумент для того, чтобы уберечь Брайана расставанием от дальнейшего.

— Если бы я хоть иногда прекращал нести чушь, ты бы не влюбился в меня, — Миллер в этот раз не стал продолжать мысль, не превратил теплое воспоминание о прошлом в очередной горький укол вины. Ведь именно из-за этого Брайан сейчас стоял здесь. Именно из-за этого они оба были вымотаны короткой ссорой. Именно поэтому Миллер секунду назад предлагал Брайану точно так же влюбиться в кого-то другого. Вместо этого он снова обнял его и мягко улыбнулся, как делал чертовски редко. Как делал только для Брайана. — Представляешь, в нашу первую встречу я бы сразу же извинился и вышел из комнаты? Как скучно бы это было.

Миллер только сейчас понял, как ошибался, когда думал, что ему не хватало одного Брайана. Брайан не должен был быть единственным в его жизни, что он любил, и чем наслаждался. Он не должен был затмевать собой все, что делал Миллер до него. И тем более Миллер не должен был отказываться от какой-то части себя лишь потому, что у него не могло быть других поводов для радости. Все было совсем не так. Брайан был тем, что делало Миллера целым. Брайан придавал всему смысл, любой радости, любому дню, всему, что происходило вокруг. Он превращал приторную серую жизнь во что-то невозможно прекрасное. Благодаря ему все имело значение. Брайан не был всем в жизни Миллера, но он был во всем. В каждом вдохе, в каждой улыбке, в каждой секунде прожитой жизни.

К сожалению, весьма короткой.