keep you like an oath
may nothing but death do us  p a r t

Когда Миллер слышит это в первый раз, его парализует на несколько секунд. Он смотрит перед собой и пытается осознать новость о том, что они поймали сигнал маяка Фермы спустя четыре месяца тишины. Ему требуется время, чтобы прийти в себя, он жмурится отчаянно, не позволяя себе поддаться эмоциям прямо в машине, хотя уши буквально закладывает от треска опор внутри, которые раньше держали его на плаву. Удерживали от чертового нервного срыва. Миллеру страшно поверить в это сейчас, после месяцев изматывающего ожидания, бессмысленной надежды и глухой тоски. После секунд дикого страха, когда ему рассказали о неудачном приземлении Фабрики. После того, как он почти смирился с мыслью, что Брайан мертв. По крайней мере, научился с ней худо-бедно жить.

В конце концов, ему некогда было скучать и погружаться в переживания, его собственная жизнь раз за разом оказывалась слишком близка к завершению, чтобы отвлекаться от жестокой реальности. Но противное сосущее чувство всегда было с ним — Гидра взорвалась при входе в атмосферу, приземление Фабрики оставило после себя километры, усеянные телами, о Ферме не было ничего слышно, но все указывало на то, что их постигла та же незавидная участь. Миллер не знал, что лучше — неизвестность, которая оставляла глупую, отчаянную надежду, что Брайан где-то там живой, от которой порой становилось только хуже, или подтвержденная, наконец, правда о том, что спустя столько времени уже бессмысленно надеяться на благополучный исход.

Никто в Аркадии не говорит об этом, будто все заключили молчаливый пакт. У многих на Ферме жили люди, в чью смерть не хочется верить до последнего. Многие чувствуют, что Земля задолжала им немного чудес за все пережитое.

Миллер не позволяет себя надеяться. Он спрашивает — как? Он говорит — после четырех месяцев? И это время — время за которое он сам успел чуть не умереть несколько раз — отрезвляет. Миллеру страшно позволить себе надеяться сейчас, страшно действительно поверить в то, что если жители Фермы живы, то и Брайан жив где-то среди них. Он не уверен, что сможет собрать себя по частям, если позволит себе сейчас в это поверить, выдохнуть облегченно, чтобы потом встретиться с безжалостной реальностью. Земля не радует их благосклонностью, и хрупкий мир, который они достигли, уже слишком большое чудо, чтобы кощунственно просить о чем-то еще. Миллер уверен, что уже не уймет боль разбитого сердца, если впустит сейчас надежду на то, что Брайан действительно жив спустя четыре месяца на территории Ледяной нации без связи с Аркадией.

Первое время он думал о том, как Брайан окажется на Земле. В каком восторге будет от природы — буйной и разнообразной, настолько отличающейся от жалких ростков сои, что они видели на Ковчеге. Как впервые почувствует дождь. Или увидит животных, которых никогда не было в Космосе. Вдохнет чистый воздух без мыслей о том, что он однажды может кончиться. Как они смогут действительно воплотить в жизнь его мечты о доме. Земля умела приносить счастье так же, как отбирать надежду. Но время шло, и вера на воссоединение, раньше помогавшая продираться через этот земной ад, меркла, причиняя больше боли, чем действительно держа на плаву. Миллер не хотел верить в то, что Брайан мертв, но дни сменяли друг друга, а вдохновленное ожидание сменялось страхом. Он в свою очередь со временем остался перманентной тоской и глухой болью внутри. Миллер ждал, что однажды он проснется утром и почувствует себя лучше, дышать — чертовым бесконечным, свежим воздухом — станет легче, но он так и продолжал мучить себя неопределенностью, не переставая каждый день ждать, но и толком уже не веря.

Миллер не мог заставить себя признать, что Брайан мертв. Будто это что-то бы изменило. Будто пока он его ждет, у того есть шанс пережить приземление и выжить на Земле. Миллер понимал, что так, наверное, будет проще. Сорвать этот пластырь и что-то делать дальше. Наверное, жить. Но каждый раз, когда он приближался к этой мысли, к принятию, что-то его останавливало. Он бы знал, если бы Брайан был мертв, верно? Как-нибудь бы знал. Почувствовал. И если они — сотня преступников — выжили на Земле без знаний и ресурсов, то неужели целая станция Фермеров не могла? Неужели Брайан не мог? Он же такой упрямый, он не позволил бы Земле так просто себя убить. Миллер ждал по привычке, потому что иное казалось диким. И поэтому в первый момент, когда изматывающее ожидание дикой надеждой разгорается внутри, он боится поверить в это.

Миллер беспорядочно мечется у ворот, не находя себе места. Он понимает, что должен занять себя чем-нибудь полезным, как-то отвлечься от ожидания, которое с каждой минутой сводит с ума все больше, но едва ли кто-то даст ему оружие и отправит на смену, увидев этот лихорадочный блеск в глазах. Харпер кладет ему руку на плечо, стараясь прекратить мельтешение и просит дышать. Медленнее. Еще. Один глубокий вдох и выдох за раз. Миллер пытается держать себя в руках, но это едва ли получается. Месяцы ожидания, надежды, страха, наваливаются разом, колотясь сердцем где-то в горле. Миллер повторяет себе, что сигнал от Фермы еще ничего не значит, что там много человек, и Брайана может не быть в их числе, что сегодняшний день может подвести черту под его ожиданиями и оставить его у могилы вместо того, чтобы вернуть в горячие объятия родных рук. Но надежда, которую он так успешно сдерживал последние несколько месяцев, распаляется внутри, полыхает до небес.

Миллер в ужасе осознает, что если не увидит Брайана среди пришедших в лагерь, то развалится на части прямо здесь. Он уже потерял Дрю. Он уже видел, как его лучший друг лежал на земле с рассеченной головой. Секунду назад они говорили об океане — ведь Миллер так хотел его увидеть, а Дрю просто ненавидел этот пугающий лес, — были полны надежды, и вот уже он упал с глухим звуком между корней. Это был самый громкий звук в жизни Миллера. Глаза Дрю были удивленно открыты, но вряд ли он успел что-то осознать перед смертью. Эта картина была до такой степени сюрреалистичной, точно какая-то болезненная галлюцинация, что Миллер до конца понял, что Дрю мертв, лишь когда они добираются до лагеря. И ему было страшно и больно, и тоскливо, и одиноко. Он тогда утешал себя мыслью, что, по крайней мере, Брайан и его отец сейчас в безопасности. Миллер никогда не думал, что обрадуется тому, что Брайан находится в этой космической жестянке.

Когда начинают появляться люди, Миллер замирает. Он хочет и не хочет одновременно смотреть, потому что узнать правду — страшно. До этой секунды он еще мог надеяться, но сейчас он получит ответы на все мучившие его вопросы, где Брайан, что с ним, жив ли он, и они могут ему совсем не понравиться. Он вытягивает шею, всматриваясь в прибывающих людей, кто-то рядом с ним срывается с места и бросается в толпу, увидев заветного человека. Все высыпают на улицу, переговариваются, встречают знакомых, помогают раненым или так же ждут, как он, не решаясь приблизиться. Боясь и желая правды. Людей немного — намного меньше, чем ожидаешь увидеть, обнаружив целую станцию. Несложно догадаться, что случилось с остальными. Сколько их здесь? Меньше сотни. Пятьдесят? Миллер ненавидит считать людей как овец — он уже считал мертвых людей в лагере сотни, с него достаточно.

Миллер замечает Брайана, когда его сердце уже, кажется, разгоняется до скорости единого шума крови в ушах. Мир вокруг погружается в абсолютную тишину, все, что он видит и слышит — это Брайан, который тоже видит его. Когда-то в самом начале Миллер не мог себе признаться в том, что смотреть на Брайана — это как вываливаться из темноты на свет, жмурясь, нуждаясь в моменте, чтобы привыкнуть к яркости, но сейчас он признает это с потрясающей легкость. Кажется, ему нужно время, чтобы снова привыкнуть к Брайану, будто он успел забыть, какой он красивый, какой родной. Тот выглядит иначе — черты его лица будто заострились за время, проведенное за Земле, волосы стали длиннее, привычную одежду сменили мех и кожа. Миллер узнает одежду Ледяной нации с белыми разводами боевой краски. По коже пробегает холодок осознания, с чем Брайану пришлось столкнуться за эти четыре месяца.

Миллер почти бежит ему навстречу, слыша, как Харпер мягко смеется ему вслед. Облегчение настолько ощутимо, что у него едва не подкашиваются ноги, и он с трудом может дышать от распирающего грудную клетку счастья. Брайан жив. Брайан жив. Брайан жив. Ощущение такое, будто каждая секунда ожидания и неизвестности неподъемной тяжестью давила на него до этого момента, и теперь весь этот груз исчезает, отпускает. Миллер не помнит, когда в последний раз был так счастлив на Земле. Он широко улыбается, закусив нижнюю губу, сгребая Брайана в объятия, кажется, едва останавливаясь. Последние сомнения, последний страх растворяются в тепле родного человека. Миллер прячет лицо в изгибе шеи Брайана и смеется, потому что говорить он пока не в состоянии, да и какие слова могут передать всю тяжесть ожидания и облегчение встречи?

— Ты жив, — выдыхает, наконец, Миллер. — Господи, ты жив.

it’s  y o u.  it’s been you since the moment we met.
it’s you at 2 in the morning or 4 in the afternoon.
it’s you when i’m sleeping and studying and eating and laughing.
you are everywhere and you are  e v e r y t h i n g.

Миллер смотрит на Брайана и ему кажется, что он уже не найдет в себе силы оторваться, выпустить его из своих рук хоть на секунду. Он только сейчас в полной мере осознает, как скучал по нему, как ему не хватало его рядом, и это хорошо — хорошо, что он понимает этот лишь сейчас, что раньше его все время что-то отвлекало от этой тоски, заглушая ее страхом, проблемами, угрозой собственной жизни и жизням других, потому что внутри все превращается в единый болезненный комок от мысли, что сейчас вместо того, чтобы обнимать Брайана, он мог бы слушать скупые слова сочувствия и сожаления. Точно такие же, какие он сам когда-то произносил. Если бы Миллер позволил себе так скучать все эти месяцы, то обязательно сошел бы с ума. У него не было права сорваться раньше, поддаться эмоциям, он нужен был остальным в здравом уме. Он должен был поддерживать или хотя бы просто не усложнять ситуацию еще больше — у них хватало проблем и без его тоски и скорби. Без его ощущения, что если он остановится, прекратит что-то делать, если позволит себе погрузиться в мысли и страхи, то не выберется уже из этой пучины.

Джаспер — не выбрался. Миллер видел, что происходило с ним после смерти Майи, и обещал себе, что с ним не случится подобного, даже если появится достоверная информация, что Брайан мертв. Даже если ощущение, что он тонет, преследовавшее его последний месяц, усилится в десятки раз и, наконец, поглотит его. Миллер не был наивным мечтателем, он видел, как Земля методично вырезала людей, которые его окружали, как давала отдышаться только чтобы с новой силой обрушить на них смерть, он понимал вероятность выживания в этих местах. Он сам сказал Кларк тогда — ты не можешь спасти всех. Миллер был реалистом. И ненавидел все рациональные доводы, которые приходили ему в голову каждый раз, когда он задумывался о судьбе Брайана. Он не мог просто признаться себе, что надеяться не на что, не мог однажды утром проснуться и осознать, что больше никогда не увидит его. И все их глупые мечты, которые оказались так близко, руку протяни, когда выяснилось, что Земля пригодна для жизни, никогда не станут реальностью. Совсем недавно Миллер даже не думал, что они получат шанс увидеть Землю и попробовать воплотить в жизнь все, что они планировали. И оттого почему-то только сложнее ему было смириться с мыслью, что этого может никогда не случиться. Они хотели свой дом, и раз Миллер грезил водой, то построить его у озера стало бы отличным вариантом. Он все еще мог бы это сделать. Только вот без Брайана ничто из этого не имело бы смысла.

Конечно, в их нынешнем положении думать о домах у озера тоже рано. Но Брайан обхватывает руками его лицо, и верить в светлое будущее становится намного проще. Если он здесь, если Миллер получил такой невозможный подарок от судьбы, которая не особенно радовала их благосклонностью раньше, то что же это, если не знак, что все налаживается? Что мир с землянами положит начало нормальной жизни без постоянных войн и перманентного ощущения опасности, поджидающей за каждым поворотом? Возможно, совсем немного остается до того момента, как они смогут покинуть укрепленную Аркадию, выбрать себе место по душе, начать жить, а не выживать из последних сил. Верить в это страшно и волнительно. Миллер понимает, что в нем говорит сиюминутное, головокружительное счастье, и все кажется возможным лишь потому, что Брайан перед ним — не галлюцинация и не сон, и он, наконец-то, чувствует себя на Земле, как дома.

Миллер смеется снова, слыша жалобу Брайана на его щетину. Слыша Брайана. Как же он скучал по этому голосу. Первые слова, которые говорит ему Брайан, смешные и нормальные, будто они не виделись всего лишь несколько дней, за которые Миллер совсем себя запустил или решил отрастить щетину для лишней мужественности, и его сердце сейчас вовсе не бьется где-то в горле от неверия в происходящее, от чертовой эйфории после мучительной боли разлуки.

— Извини, я вроде как давно никого не целовал, так что не было недовольных, — Миллер хочет пошутить в своей привычной манере, вызвать возмущенный вдох и насмешливо возведенные к небу глаза, но у него не получается. Внутри будто не хватает чего-то после пережитого, словно бурлящей жизни в нем стало чуть меньше с того момента, как они в последний раз видели друг друга. Кажется, это было целую вечность назад, так давно, что Миллер с трудом вспоминает, о чем они говорили. Иногда ему мучительно больно было от того, что он не может — не может вспомнить последнее, что сказал Брайану. Какие-то несколько месяцев, прошедшие с того момента, ощущаются десятилетиями, но совсем не из-за тоски разлуки, а потому что пережитого Миллером и остальными за это время сполна хватит на несколько жизней. А их путь еще далеко не закончен. — Я сбрею потом, если захочешь.

Я сделаю все, что угодно, лишь бы ты больше не пропадал.

У Миллера кружится голова от мысли, что у них есть "потом", что они больше не крадут время у тюремных надзирателей, у огромной очереди желающих поговорить по только-только налаженной связи между Ковчегом и Землей, у всей этой чертовой Вселенной, которая, наконец, на их стороне. Мысли о будущем, которые раньше либо пугали, либо вызывали нервный смех — какое будущее, Господи, не умереть бы завтра, и это уже будет лучшим подарком — больше не кажутся бредом сумасшедшего. Еще недавно Миллер думал, что ему хватит еще хотя бы одной встречи с Брайаном, и он уже будет благодарен, но теперь он понимает, что ему не хватит всего времени в мире.

Миллер буквально тащит его за руку за ограждения, чтобы можно было закрыть ворота. Он понимает, что Брайан, должно быть, устал, и ему нужно отдохнуть, нужно заняться расселением, узнать, не требуется ли ему медицинская помощь, но у них есть "потом", и Миллер разворачивается к нему, едва они пересекают границу, оказываясь за воротами, и целует со словами "но пока тебе придется потерпеть". И это так сладко, так долгожданно, так волшебно, что Миллер не может себя удержать и улыбается сквозь поцелуй. На секунду можно подумать, что они стоят в том коридоре, где был их первый поцелуй. Этот их поцелуй — тоже по-своему первый. Их первый поцелуй на Земле. Их первый поцелуй после того, как уже не осталось сил верить, что у них будет на него шанс. Его рука на шее Брайана, потому что второй Миллер никак не может перестать прижимать его к себе. Живой. Живой. Эта мысль все еще бьется в голове, и он не уверен, что в ближайшее время сможет думать о чем-то другом. Он радуется жизни Брайана больше, чем своей собственной.

Брайан всегда был самым оптимистичным из них двоих — не зря же он влюбился в него, для отношений с кем-то вроде Миллера нужна недюжинная доля оптимизма, — но вряд ли он верил в то, что Миллер жив. Наверное, так же слабо надеялся на какое-то сумасшедшее чудо, но готовил себя к худшему. Миллеру почти больно становится от мысли, сколько раз Брайану приходилось его хоронить. Сперва был спуск на Землю, полный неизвестности, потом снятые браслеты, которые сообщили на Ковчеге, что они все мертвы. Потом радиомолчание после приземления. Миллер не знает, какая часть напряженного, усталого взгляда Брайана — его вина. И если в тюрьме он видел его напуганным и измотанным, то теперь эта усталость в его глазах отдает жестокостью и тяжестью пережитого. Миллер перебирает в голове все случившееся с ними в первое время на Земле, и в ужасе представляет, что могла сделать Ледяная нация. Возвращаясь воспоминаниями в прошлое, он запоздало вспоминает свои слова о том, что Брайан может двигаться вперед. Миллер сказал ему это в тюрьме, думая, что не выберется оттуда живым, надеясь уберечь так Брайана от боли. И теперь — теперь, когда Брайан действительно думал, что он мертв, когда разлука длилась неоправданно долго, и обещания блекли на фоне бегущих дней без каких-либо признаков, что он жив, воспользовался ли он его советом?

Миллер отстраняется, боясь спросить напрямую. Он действует в своей привычной манере, обнимает и целует, не давая Брайану опомниться, но что если он пришел не один? Что если его радость — не что иное, кроме как счастье воссоединения со своими людьми? Возвращение в защищенное место? Их с Брайаном связывает многое, они были бы рады видеть друг друга в любом случае. Миллер чувствует холод от мысли, что может оказаться прав. Он не осудит Брайана, и он все еще рад до боли тому, что тот жив — не важно, с кем, он благодарен всем несуществующим богами просто за возможность видеть его здесь целым и невредимым. Когда он сказал, что ждет Брайана на Земле, никто из них не говорил о чертовых месяцах неизвестности. Миллер выбрал ожидание. Брайан мог решить иначе.

i looked at him
like he was more important than the next breath
Миллер снова смеется, наклоняет голову, прижимаясь щекой к ладони Брайана. Ему кажется, что он забывает все слова — в первый раз в жизни, кто бы мог подумать, что Нейтан Миллер однажды будет не в силах глупо пошутить, — ему кажется, что он забывает даже сделать очередной вдох, потому что происходящее вокруг все еще напоминает сон, от которого можно в любой момент проснуться, чтобы вернуться вновь к реальности, которая, кажется, объявила своей целью их убить. Брайан перед ним — рядом с ним, боже, это правда происходит — совсем другой и знакомый одновременно. Истощенный, огрубевший, ставший ощутимо старше.

Земля никому не позволила остаться прежними детьми изоляции и однотонного мира, призванного быть похожим на жизнь. Земля что дикий зверь терзала, рвала на части, заставляла молить о пощаде и кричать так громко, что закладывает уши. Они все изменились здесь, все узнали о себе то, что никогда не хотели, что не должны были знать дети их возраста — сколько секунд им требуется, чтобы набраться смелости в первый раз нажать на курок, сколько людей они смогут убить, прежде чем им станет противно смотреть на себя в зеркало, да и станет ли вообще, сколько они смогут пережить, прежде чем смерть, подгонявшая их раньше, перестанет казаться самым худшим исходом и станет долгожданным спасением. Но они изменились вместе. Они смотрели друг другу в глаза каждый день, они смеялись над шутками, чтобы в следующую секунду напугано звать друг друга по рации. Миллер сидел с Монти на кровати в чистой одежде, помня его в грязи, напуганным этой новой жизнью. Миллер только что сжимал руку Харпер на своем плече, зная, что совсем недавно у нее не было сил стоять без чужой помощи. Что бы с ними ни происходило — они были в это дерьме вместе с самого начала, и Миллер боялся, что Брайан так и останется его парнем с Ковчега, которого он ждет, таким же далеким рядом, каким он был, когда их разделял космос, не станет вновь естественной частью его новой жизни, как это было до спуска сотни на Землю, продолжит принадлежать прошлому, от которого в Миллере не осталось ничего. Вся их история — это пустые коридоры, маленькие комнаты, вечера кино и работа, на Земле нет ничего, что связывало бы их. Земля полнится воспоминаниями Миллера — совсем другого, куда более серьезного и приземленного, чем тот, в которого влюбился Брайан на Ковчеге. Но воспоминаниями их двоих? Брайан всегда будет занимать особое место в его сердце, но найдется ли ему вновь место в его жизни?

Миллер чувствует облегчение от того, как просто оказывается снова быть рядом. Какими чертовски глупыми кажутся любые страхи по сравнению с тем, какой невозможно прекрасной становится Земля, вся его новая жизнь, когда Брайан снова становится ее частью. Брайан, который, кажется, не спешит отходить от него, не спешит извиняться за заблуждение, в которое его ввел. Брайан, который, кажется, все еще любит его. Миллер настолько влюблен в него в этот момент, что ему почти больно. Не имеет значения, что было до этого, и что будет дальше — в этот миг Миллер смотрит на Брайана так, будто он — самое огромное чудо, единственное, что ему нужно, чтобы его жизнь стоила того, чтобы за нее бороться.

Брайан задушено всхлипывает, и Миллер впервые вспоминает, что он, должно быть чертовски устал.

— Эй, эй, все хорошо, — тихо шепчет он и, сейчас — сейчас для разнообразия все действительно хорошо.

Миллер треплет Брайана по голове привычным жестом, целует волосы, чуть наклонив голову. Привычным. Недавно он не верил, что у него будет шанс прикоснуться к Брайану еще раз. И теперь эти незначительные движения, которые были для них на Ковчеге чем-то обыденным, будто сигнальной ракетой подсвечивают все вокруг. Они ценные. Полузабытые, находящие фантомы воспоминаний там, где чужие руки раньше лежали так обыкновенно. Всего лишь возможность обнять. Прижаться щекой к чужой руке. Сколько раз они так стояли на Ковчеге? Не вспомнить. Миллер знает. Он пытался.

Их прерывает доктор Джексон. Миллер даже не смотрит на него, продолжает рассматривать Брайана. Сегодня для него существует только один человек.

— А где... — он замирает, не договорив, проглатывая горьким комом в горле свой вопрос, уже догадываясь об ответе.

Все здесь научились узнавать этот потухший взгляд и громкую тишину. Говорить о смерти на Земле больше нет необходимости — она и так повсюду, ее безошибочно чувствуешь в воздухе, узнавая слишком знакомое выражение лица напротив, ведь хотя бы раз у тебя оно было таким же. Они познакомились со старухой с косой слишком близко, чтобы теперь когда-либо забыть ее кривую ухмылку. И поэтому Миллер не договаривает свой вопрос.

Где родители Брайана? Не то чтобы он ждал, что они подойдут к нему, чтобы радостно поприветствовать или обнять. Если во время знакомства (второго знакомства, о первом Миллер предпочитает не вспоминать) он смог произвести на них приятное впечатление, создав иллюзию достойного члена общества и хорошей — или хотя бы терпимой — компании для их сына, то после того, как он угодил в тюрьму и довел этим Брайана до бессонницы и голодания, они определенно догадались, что большая часть хорошего в нем была спектаклем. Конечно, после спуска на Землю и выживания здесь все преступники получили амнистию, но он все еще был бывшим заключенным, так что вряд ли родители Брайана мечтали о том, чтобы их сын продолжил с ним встречаться. Даже если после всего пережитого и совершенного на них больше не смотрели как на малолетних преступников с Ковчега. Теперь на их совести были преступлениях и похуже. Но все же, родители наверняка были бы где-то рядом с Брайаном. Поздоровались бы с Миллером, пригрозили ему, в конце концов. Брайан кивнул бы им, когда отходил с ним в сторону, произошло бы хоть что-нибудь. Но рядом с ним Миллер замечает лишь мелькнувшую незнакомую девушку.

— Предложение моего отца о твоем усыновлении вместо меня все еще в силе.

Шутка оседает в воздухе тоской и забытой болью. Времена Ковчега кажутся далекими и полуреальными, будто слишком достоверный сон, после пробуждения от которого требуется еще немного времени, чтобы понять, что происходит на самом деле. Миллер не считает время на Ковчеге какими-то счастливыми деньками и не скучает особенно по консервной банке в Космосе, но тогда все было проще. Не нужно было выживать. Не нужно было думать о завтрашнем дне. Не нужно было ничего — существуй себе по расписанию, день за днем, год за годом, и не думай ни о чем. Ковчег и правда был лихорадочным, бредовым сном по сравнению с реальностью, которой была Земля. И Миллер не хотел возвращаться туда. Даже в первое время, даже когда на Земле, по ощущениям, не было ничего кроме смерти. Умирать здесь все равно было лучше, чем существовать на Ковчеге. И все, случившееся там, в пустых коридорах и маленьких комнатах с каждым днем казалось все более далеким и блеклым. Все на Земле настолько ярче, сильнее, острее, что один миг затмевает собой десятилетия в Ковчеге. Миллер боялся, что Брайан однажды поблекнет так же. Он чувствовал, что это уже происходило — он забывал сказанные им слова, забывал какие-то черты, все реже догадывался, засмеялся ли бы Брайан над сказанной им шуткой или закатил бы глаза. Трепетно хранимый образ размывался, отдалялся.

Миллер едва ли чувствовал себя тем, кто разговаривал с Брайаном в тюрьме. И даже тем, кто улыбался ему после налаженной связи между Ковчегом и Землей. Брайан был в той, прошлой жизни, такой же нереальный, как и она сама. Миллер не переставал любить его, но отличать воспоминания от отчаянных фантазий в особенно тяжелые моменты становилось все сложнее. Бывало, он просыпался и не помнил, видел он лишь обрывки воспоминаний или плод своих фантазий. Забывать Брайана было страшно. Времени прошло немного, их расставание близилось к рубежу в полгода и за это время явно не успевают забыть человека. Но вокруг было слишком много. Земля была слишком другой. Воспоминания тлели, теряя былую яркость, и Миллера пугало до дрожи то, что у него может уже не появятся новых. Что Брайан так и останется щемящей тенью в его памяти, затерявшись между светящимся лесом и настоящим озером — затерявшись между жизнью, самым близким к ней, что испытывал когда-либо Миллер до спуска на Землю, но все же недостаточным.

Брайан прав. Новых жителей нужно осмотреть и распределить в свободные комнаты, нужно посчитать их, записать имена, сообразить, чем их кормить, и подстроить всю жизнь Ковчега под увеличившееся количество человек. Какой бы счастливой ни была эта новость, вместе с жителями Фермы на Аркадию пришли рутинные заботы. Но сегодня они все слишком устали, и любые процедуры могут подождать.

— Я живу один, так что готов потесниться. Если, конечно, у тебя уже нет соседа, — он ухмыляется, в шутку превращает предложение, о котором они едва ли думали на Ковчеге, становится знакомым Брайану Нейтом с изрядно барахлящим фильтром между мыслями и словами. Это не дом, который хотел Брайан, но это самое близкое, что может предложить ему Миллер. В конце концов, дело было ведь не в стенах и черепичной крыше, когда они мечтали об этом, правда? Дело было в них самих. И Миллера вполне устроит эта кармана на двоих. Брайан — его дом. Он замолкает ненадолго, а потом, не удержавшись, выдает с ехидным оскалом: — Кажется, меня все-таки выбросили в космос, ха?

everything will turn out right,
the world is built on that
У счастья встречи горький привкус сожаления и тоски — кажется, на Земле нельзя быть счастливым без мыслей о том, чего это им стоило, и о тех, кто не дотянул до заветного рассвета. Миллеру повезло, он практически выиграл в этой русской рулетке с пистолетами, приставленными к голове каждого на этой планете. Жизнь на Земле — одна сплошная игра с летальным исходом, где твоя смерть — всего лишь воля случая. У Миллера эта игра забрала только Дрю. И это страшно, страшно говорить о чужой смерти "всего лишь" и "только", но Брайана Земля вовсе оставила сиротой, тогда как Миллер сохранил своего единственного родителя. Миллер мог потерять больше. Он мог потерять отца. Мог потерять Брайана. Мог умереть сам, в конце концов. Поэтому смерть лучшего друга — это не самый худший расклад. И от этого становится почти тошно.

Брайан так искренне радуется тому, что его отец жив, что Миллер отводит взгляд. Он чувствует совершенно глупый укол вины за то, что у него есть все для того, чтобы чувствовать себя счастливым, и он напоминает об этом Брайану, тогда, когда тот остался в полном одиночестве. Когда многие здесь остались в одиночестве. Это не честно, но так получилось, и чувство вины не имеет смысла. Миллеру просто повезло. Непозволительно сильно на этой планете. Но как же не чувствовать себя виноватым, когда твое личное кладбище в разы меньше, чем массовые захоронения твоих друзей? Как не чувствовать себя виноватым, когда для разговора с отцом тебе не нужно обращаться к надгробию? Миллеру хочется верить, что он сможет помочь Брайану почувствовать себя хотя бы немного менее одиноким, ведь он-то у него все еще есть. По крайней мере — пока. На Земле ни в чем нельзя быть уверенным. Миллер просто надеется, что если кто-то из них сдохнет, то это будет он сам. Или хотя бы эта жестокая планета заберет его первым, дав Брайану чуть больше времени, которое он заслужил.

— Мне повезло, — уклончиво отвечает Миллер, говоря больше о комнате, но имея в виду и своего живого отца — тоже. Ему и правда просто повезло. Так сложились обстоятельства. Все, через что он прошел, все, что сделал, его место в охране и немного пресловутое влияние отца позволили ему получить свою комнату. Не то чтобы он очень хотел ее, но и жить с кем-то не горел особым желанием. Ему было просто не с кем. Миллер не был никому особо нужен. Когда они расселялись, Дрю уже был мертв, Миллер думал, что и Брайан, вероятнее всего, тоже. И когда появилась возможность избежать необходимости делить с кем-то жилье, он за нее уцепился. Миллер не бродил в одиночестве и не страдал от отсутствия общения, но возвращаться в комнату и видеть чужие лица все равно не хотелось. Конечно, жители Ковчега не были особенно привычны к собственности или богатому выбору возможностей, но, найдя хрупкий мир, все остро ощутили тоску по тем, кому не довелось этого увидеть. — Иногда полезно пару раз чуть не сдохнуть.

Пару десятков раз, но Брайану не обязательно об этом знать. Миллер шутит об этом так же легко, как шутил когда-то о своей казни, потому что это всегда было его способом справляться с трудностями. С достаточной долей черного юмора любая ситуация становится забавной.

Миллер смотрит на него и неожиданно чувствует щемящую тоску. Он вспоминает Дрю. Миллер помнит Брайана только на Ковчеге, и оттого он напоминает обо всем, что было до спуска на Землю. Обо всех. Миллер не думал о смерти лучшего друга как-то специально, вроде дня скорби или минуты молчания, у него было множество других проблем, кроме того, чтобы изводить себя болью и тоской. Ему хотелось выть всего лишь первые пару часов, а потом риск присоединиться к Дрю оказался слишком велик, чтобы отвлекаться на скорбь. Они даже не похоронили его. В тот момент страх за собственную жизнь и жестокость реального мира достигли той точки, когда уже не было ни времени, ни сил хоронить убитых. А потом их всех схватили горные крысы. И сейчас ему мучительно не хватает комментариев Дрю и его демонстративного наигранного неодобрения того, каким отвратительно влюбленным выглядит Миллер. Ему не хватает Дрю. Они ведь выбрались из леса в конце концов. Ему бы понравилось новое место. Он бы долго смеялся над аккуратной рубашкой Миллера в Маунт Везэ, он был бы с ним, когда они пытались оттуда сбежать, наверняка, разрядил бы обстановку шуткой о тесаке в руках друга. Миллер сглатывает противный ком в горле и снова улыбается. Сегодняшний день не о нем. Его жизнь, несмотря ни на что, пришла в норму и не так уж плоха. А вот Брайан, кажется, только что вернулся из ада.

Но, раз он все еще способен дразнить Миллера, значит, все еще можно исправить.

— Я, конечно, знал, что за мной выстроилась очередь желающих с тобой встречаться, но на такое количество конкурентов я определенно не рассчитывал, — он хочет осклабиться в ответ, даже пытается это сделать, но не может сдержать глупую нежную улыбку вместо привычного ехидного выражения лица.

Миллер смотрит на истерично смеющегося Брайана, подозревая, что его так развеселила вовсе не шутка о Космосе. Ему нужно время осознать все пережитое. Но они как-нибудь разберутся со всем, что не дает им спать по ночам — с потерями, с одиночеством, со страхом нового витка войны. Выгонят друг из друга противно воющие в черноте сознания сквозняки, вылечат все раны внутри, до которых врачи так и не смогли добраться.  Они снова вместе, если где-то на этой планете и существует безопасное место, то это определенно в объятиях Брайана, который цепляется руками за его шею, прижимаясь так сильно, что еще немного, и Миллеру станет нечем дышать. Он не сопротивляется, гладит Брайана по спине и затылку. Что бы ни случилось дальше — они справятся.

Перед тем как направиться в сторону жилых блоков, Миллер притягивает Брайана к себе еще раз и быстро целует просто потому, что может — может, наконец, это сделать. У них есть время на то, чтобы просто быть влюбленными. У них есть такая возможность, и Миллер не может удержаться от желания воспользоваться этим. Лишний раз прикоснуться, лишний раз поцеловать, лишний раз почувствовать себя счастливым. Ему хочется спросить у Брайана, что случилось с ним за эти четыре месяца, попытаться переложить на свои плечи хотя бы часть того груза, который тот сейчас пытается тащить в одиночку, поддержать, помочь, хотя бы просто быть рядом, но Миллер не хочет давить — у него достаточно своих собственных страшных историй, которые он не готов обрушить на Брайана. 

Когда они уходят с улицы, он буквально слышит радостный голос Дрю, который просто хочет убедиться, что они дотерпят до комнаты и не шокируют людей.

Они идут по коридору, и Миллер едва разбирает дорогу, не замечая никого вокруг. Кажется, кто-то с ним здоровается, но все, что не является голосом Брайана сливается в единый шум на периферии, не имения никакого значения. Миллер рассеянно кивает, не останавливаясь. Его мир сужается до одного человека, начнись сейчас второй конец света — он бы не заметил. И ему нравится это чувство. Нравится иметь возможность отпустить себя, не думать ни о чем, кроме Брайана, кроме того, как чертовски сильно он любит его, и как счастлив снова быть рядом. Простая возможность держать его за руку стоит всего пережитого ада. Брайан стоит этого. Наверное, Миллеру стоило бы почувствовать хотя бы немного стыда за то, каким приторно влюбленным он сейчас выглядит, но после четырех месяцев неизвестности, ему откровенно плевать на все, кроме чужой ладони в своей руке.

В комнате Миллера — бардак, но вещей совсем немного, поэтому он не особо заметен. Кровать застелена только наполовину, на диване свалена одежда. Помещение не выглядит особенно обжитым, будто Миллер не рассчитывал надолго тут задержаться. Кажется, не позволял себе особенно надеяться на то, что это место действительно их новый мирный дом, откуда не придется снова бежать, спасая свою жизнь. Как каждый раз в прошлом, когда они останавливались, чтобы перевести дух. Миллер пропускает Брайана вперед и закрывает за ними дверь. Он неожиданно нервничает, наблюдая за тем, как Брайан рассматривает комнату. Он предложил ему жить вместе, и серьезность этого шага в полной мере обрушивается на него только сейчас, и Миллеру внезапно становится страшно, что Брайану не понравится это место, или он быстро устанет от него — они привыкли, что их отношения состояли из встреч, иногда, когда работы было слишком много — очень редких. Они могли провести вместе день, могли переночевать в комнате Миллера, когда его отец работал в ночную смену, но так или иначе у них всегда была возможность отдохнуть друг от друга. Миллеру хватило пяти месяцев отдыха от Брайана, он не собирается терять еще больше времени. Он не знает, сколько пространства нужно Брайану после всего пережитого.

— Здесь не особенно уютно, — неловко разводит руками он, однако, даже не пытается поспешно убрать все лежащее на диване. — И кровать нам, наверное, стоит попросить побольше.

you want to say: it’s just that you are the first miracle i have ever held.
no. it isn’t a bad hurt. only the ache of realising my heart no longer belongs to me
Маленькое помещение, испещренное трубами и панелями, совсем не уютное и совершенно не выглядящее жилым — единственное место, где Миллеру сейчас хочется находиться. Присутствие Брайана делает все вокруг правильным и уютным, будто на всей Земле нет места лучше, чем эта комната с блевотно-серыми стенами. Миллер молча наблюдает за ним с легкой улыбкой. Он очень давно так не улыбался. Ему просто нравится смотреть на Брайана, на живого, настоящего Брайана, а не на смутный образ из воспоминаний. Он такой красивый, что у Миллера перехватывает дыхание и покалывает кончики пальцев каждый раз, когда их взгляды встречаются. Это то чувство, ради которого бросаются под пули и жертвуют собой. В их реальности — это страшное чувство. Потому что однажды Миллеру может предоставиться такой шанс.

Миллера дрожь пробивает от того, как радуется Брайан тому, что находится в четырех стенах, что над его головой потолок, который едва ли представляет из себя что-то особенное, и тем более не похож на повод для счастья. Эта комната — простая коробка, ни чем не отличающаяся от соседнего десятка помещений, Миллер почти не находится в ней — она не подходит для жизни, разве что для того, чтобы спать между сменами. Но Брайан рассматривает обстановку горящими глазами, будто попал к вратам в Рай, и Миллер чувствует приступ тошноты от мысли, что довело его до такого состояния, что он пережил для того, чтобы сейчас восторгаться таким же комнатам Ковчега, как те, в которых он провел большую часть своей жизни. Восторгаться стенам. Миллер понимает, что можно радоваться ощущению безопасности, потому что Аркадия — большая и действительно напоминает дом. Прямо как общежитие в фильмах, которые они смотрели по вечерам, с толпой раздражающих соседей, общей кухней и очередью в душ. Можно радоваться тому, что они, наконец, остановились и, вроде бы, нашли свое место на Земле. В Аркадии можно радоваться огромному количеству больших и важных вещей, но Брайан радуется чертовым стенам и потолку. Как давно он не спал в настоящей кровати? Как давно он не жил по-настоящему?

— Ты еще не видел местные душевые, — шутит Миллер, чтобы разогнать тяжелую атмосферу, повисшую в комнате, когда Брайан заговорил, когда в слова облек все страхи Миллера о том, что с ним случилось за эти четыре месяца. И, наверное, ему не нужна сейчас чужая жалость. Да и не помогут особенно все эти глупые утешения и пустые слова. Миллер знает это по себе. — Жаль, конечно, они не общие, как в тюрьме. И вряд ли нас туда пустят вдвоем после того, как мы целовались у всех на глазах.

Миллер совсем не задумывается о том, что сам начинал с осажденного землянами лагеря, построенного вокруг их шаттла, на планете, которая пугала в той же мере, в которой и восхищала, что сам когда-то ошалело осматривал Маунт Везэ, завороженный картинами, общими комнатами и двухъярусными кроватями. Его тоже когда-то радовали глупые мелочи, но все было намного хуже, когда это касалось Брайана. Миллер не видел, как он менялся. Он помнил забавного, живого Брайана на Ковчеге, который улыбался, краснел, закатывал глаза, стонал “Нейт” с самыми разными интонациями, начиная от отчаянной, когда Миллер говорил или делал что-то безумно глупое или неприличное, до самой сладкой, захлебываясь вдохом. Миллер помнил Брайана до Земли. И оттого слишком заметны ему изменения в нем, в его движениях, в его взглядах. В чем-то у него внутри.

Миллер думает, что хотел бы поменяться с Брайаном местами, на себя принять то, что заставляет его сейчас с такой ненавистью оттягивать воротник теплой одежды, будто она причиняет ему физическую боль, да он не уверен, что его путь на Земле чем-то особенно лучше, что на своем месте он мог бы предложить Брайану облегчение. Это только кажется, что Миллер все эти месяцы желал того, чтобы Брайан оказался рядом с ним — порой он радовался тому, что тот далеко от творящегося вокруг ужаса, что он не видит ни разбитой головы задушенного охранника, ни крови на его рубашке, ни практически надвое разрубленной головы Дрю. Возможно, теперь у Брайана в запасе есть истории и пострашнее. Меняйся местами сколько душе угодно, выбирай между жестокостью Лесного клана или Ледяной нации, они оба прошли через ад. Земля не подарила покоя никому из них, но сейчас, кажется, у них есть на него шанс. Миллер с трудом удерживается от порыва обнять и поцеловать Брайана еще раз, напоминая себе, что теперь у них есть возможность делать это каждый чертов день, это больше не мечты и глупый торг с какими-то высшими силами, это реальность — Брайан стоит посреди его — их — комнаты, и у них впервые за долгое время есть будущее. Спустя четыре месяца ожидания они заслужили это.

— Конечно, бери, что тебе нравится. Ты же знаешь, я всегда рад, когда ты раздеваешься, думаю, в нашей комнате тебе вовсе не обязательно ходить в одежде, — Миллер ухмыляется Брайану, шутит не очень уместно, надеясь вызвать у Брайана улыбку или хоть какую-нибудь живую реакцию, вместо этого выражения лица, что появляется, когда Брайан прикасается к одежде Ледяной нации. Миллер подходит к вороху одежды, в большинстве своем чистой, и выуживает оттуда футболку и наигранно внимательно ее рассматривает. — Что угодно, кроме этого. Кажется, ее кто-то у меня оставил.

Он прекрасно понимает, что Брайан не поверит этой шутке, поэтому не отказывает себе в удовольствии сказать очередную глупость. Нормальную глупость своему живому парню, с которым они будут вместе жить, и это не звучит даже в половину так прекрасно, как это ощущает Миллер. За это время — неизвестности и безнадежности — он так и не смог двигаться дальше. Не потому, что он был исполнен надежды, а потому, что просто не в силах был увидеть кого-то другого на месте Брайана. Ему нужно было время для скорби. Ему нужно было привыкнуть к мысли, что он будет встречаться не с Брайаном, любить не Брайана, и это было совсем не для него. Как хорошо, что ему больше ничего этого не нужно. По крайней мере — пока.

— Твоя шапка не дожила до нашей встречи. Долгая история, — теперь все эти месяцы расставания — всего лишь одна долгая история, которую они смогут оставить позади. — Тебе нужно отдохнуть. Ты выглядишь хуже, чем в первый визит ко мне в тюрьму. А я схожу попрошу нам другую кровать.

И ему нравится это “нам”. Нравится иметь что-то общее с Брайаном. Иметь общую с ним комнату, общую с ним жизнь. Нравится, как головокружительно стремительно сокращается разделявшее их расстояние — от черноты космоса до пары шагов в этой небольшой комнате. Миллер понимает, что все будет совсем иначе, чем было на Ковчеге, возможно, не так просто, как было там, когда их выживание едва ли от них зависело, но, по крайней мере, ему больше не угрожают тюрьма и казнь, которые знатно подпортили их счастливые дни на Ковчеге, у них есть место, которое они могут назвать домом, и они оба живы. Это уже больше, чем Миллер смел мечтать.

Он отходит в сторону, предоставляя Брайану возможность выбрать из одежды что-то ему по душе и снять с себя осточертевшие меха и кожу. Это могло бы выглядеть горячо — Миллер не собирался обманывать себя, он соскучился по виду обнаженного тела Брайана, да только в желании содрать с себя чужую одежду, пропахшую смертью и страхом, вместе с собственной кожей нет ничего сексуального. В какой-то момент Миллеру и вовсе кажется, что ему стоит отвернуться.

come as you are, as you were as i want you to be
take your time, hurry up, choice is yours, don't be late
come dowsed in mud, soaked in bleach as i want you to be
Миллер не знает, стоит ли ему подойти и помочь Брайану с этими, кажется, бесконечными ремешками, удерживающими слои одежды. Раньше — на Ковчеге — он бы даже не задумался над этим вопросом. Там для него не существовало его личного пространства или личного пространства Брайана, оно было одно на двоих, и Миллер всегда знал, что может прикоснуться к нему, обнять или забраться руками под футболку прямо в коридоре Ковчега, чтобы Брайан начал краснеть и хватать его за запястья, требуя, чтобы он прекратил делать это на людях. Или вовсе хлопнуть его по заднице, проходя мимо, вызывая возмущенный вскрик. Тогда для Миллера не существовало никаких причин держать свои руки при себе — он брал лицо Брайана в ладони прямо посреди разговора и целовал его, недовольно ворчащего, пока тот не на начинал смеяться, он подходил к нему и обнимал, становясь рядом, ничего не говоря. Чаще всего в этих прикосновениях не было сексуального подтекста, в них было лишь желание близости с любимым человеком, нужда ощущать его рядом как можно чаще, как можно острее. Но на Ковчеге Миллер знал Брайана.

Брайан на Земле едва ему знаком.

Брайан на Земле зло сдергивает с себя одежду и бросает ее на пол. Брайан на Земле отходит от него, чтобы переодеться, хотя Миллер видел его обнаженным достаточно раз, чтобы выучить каждую черту наизусть. Брайану ни к чему прятаться от него, будто что-то в нем может вызвать в Миллере какое-то иное чувство, кроме любви. Он мог бы подойти к нему. Забрать у него из рук одежду Ледяной нации, размять напряженные плечи, поцеловать волосы, спуститься дорожкой почти невесомых прикосновений до шеи, прижаться губами к бьющемуся под кожей пульсу. Успокоить. Остудить, что бы ни сжигало его сейчас изнутри. Остановить беспорядочно мечущиеся руки. Но Миллер не знает, должен ли он это делать, и он замирает в нерешительности, лишь наблюдая. Хочет ли Брайан его помощи? Миллер внезапно понимает, что чертовски плохо знает этого — нового Брайана, одетого в меха его врага, которые едва ли достались ему добровольно. Брайана, чьи руки грубы вовсе не от того, что он долго работал на Ферме, а потому что долго выживал. Брайана, который натягивает его одежду и нервничает так, как никогда не беспокоился в присутствии Миллера.

Возможно, проблема в Миллере? Может, это он пугает Брайана? Он изменился тоже, по ощущениям, он искупался в человеческой крови так, как когда-то хотел окунуться в настоящий океан. Да вот Земля не всегда исполняет их желания. Но он бы никогда, ни за что не причинил вред Брайану. Что бы ни пришлось ему когда-то делать ради выживания. Он ведь понимает это, верно?

Брайан выглядит еще сильнее, чем раньше. И одновременно с этим он никогда не был таким слабым и уязвимым. Миллеру всегда нравились его руки — грубые ладони фермера, широкие плечи, крепкие объятия. Но мысль о том, по какой причине мирному, тихому, добродушному Брайану пришлось стать сильнее, грубее, опаснее заставляет Миллера вздрогнуть и отвести взгляд от рукавов футболки, обтянувших руки Брайана слишком сильно, оказавшись немного не по размеру. Когда это произошло с ним, когда сам Миллер впервые нажал на курок, чтобы убить человека, когда сам на какой-то страшный момент перестал понимать человек он или загнанный в ловушку зверь, это казалось частью сделки, частью выживания на этой чертовой планете, но от взгляда на то, как эта война ожесточила Брайана — его Брайана, который никогда не ассоциировался с жестокостью и оружием — в Миллере поднимается и клокочет чувство отвратительной неправильности происходящего. Этого не должно было случиться с Брайаном. Но это случилось. Он стоит перед Миллером в его одежде и, кажется, не больше его знает, что делать с этим дальше.

Миллер не успевает ничего сказать, когда Брайан в два шага покрывает разделяющее их расстояние и вцепляется в него будто падающий в пропасть за последнюю веревку. Нервная дрожь сменяется отчаянным напором. Брайан целует его точно пьет до дна, они неловко сталкиваются носами в первый момент, и Миллер чуть наклоняет голову, прижимает Брайана к себе, прикрывает глаза, позволяя тому вести в этом безнадежном, злом каком-то поцелуе. В четырех стенах, без направленных на них чужих глаз, Брайан чувствует себя увереннее, и сладость первого ошалелого, счастливого поцелуя сменяется чем-то другим. Миллер не назвал бы это страстью, Брайан целует его почти болезненно, не позволяет отстраниться, пока Миллер не начинает задыхаться от нехватки воздуха. Но ему плевать на это — несколько часов назад он так же задыхался без Брайана. Брайана, который никогда не целовал его так. Но спустя четыре месяца на Земле, Брайан многое делает иначе. Миллер мог бы привыкнуть и к таким поцелуям. Миллер мог бы привыкнуть к чему угодно, лишь бы Брайан перестал держать в себе что бы его ни беспокоило, открылся, помог ему понять и помочь.

— Ты поспишь на кровати. А я лягу спать на полу, как только ты меня столкнешь с нее, — Брайан не открывает глаз после поцелуя, все еще стоит так близко, что Миллер больше чувствует его слова своими губами, чем действительно слышит их. Он видит, что его шутка проходит незамеченной, что Брайан уже где-то не здесь, и Миллеру хочется попросить того взять его с собой, показать, в каких темных уголках памяти ему так страшно и одиноко, что он не хочет отпускать его из вида даже на четверть часа. — Брайан, поговори со мной.

И он говорит. Он говорит, и его бьет мелкая дрожь от собственных слов. Брайан открывает глаза, смотрит на Миллера так, что у того холодеют руки. На самом деле, они оба знают, что последует за этим взглядом, что за слова застревают в горле Брайана чужой хлюпающей кровью, пулями и болью. Миллер надеялся никогда не услышать их от него. Что он может сказать на это? В этом не ничего страшного, Брайан? В этом нет даже ничего особенного. Каждый в этом лагере — убийца. У кого-то счет пошел на десятки, у кого-то перевалил за сотню. Если спросить, никто не ответит. Здесь все уже перестали считать. Это нормально, Брайан — это он должен сказать? Когда убивать стало нормально? С какого момента в убийствах для них больше нет ничего особенного и шокирующего? Когда они стали обыденной частью их жизни? Обещанный мир построен на горе человеческих трупов, и Миллер может назвать несколько, оставшихся на своей совести. Твоя жизнь была важнее? Может быть, это был правильный вариант? Когда они успели навесить ценники на чужие души, распределив, кто стоит меньше их собственных?Конечно, ты убивал людей, Брайан, ведь ты до сих пор жив. Это не та планета, где выживают пацифисты. А если и выживают, то все равно сходят с ума. Тот же Финн — отличный тому пример. На этой планете нельзя быть мирным. На этой планете нельзя остаться святым невинным героем.

— Я знаю, — тихо говорит Миллер, подцепляя лицо Брайана за подбородок, не давая прятать глаза. Этими руками, что сейчас прикасаются к Брайану нежно и бережно, он душил и убивал людей. И он хотел бы, чтобы рядом с Брайаном не было ничего столь же грязного, да здесь нет ничего иного — сама Аркадия вырвана у Земли кровью и потом. Все их жизни отвоеваны тем же. — Мы все убивали.

Все в порядке. Вот, что вертится на языке, вот, кем они стали. Все в порядке. Твои руки в крови так же как и мои, и мне плевать, пока ты обнимаешь меня ими. Миллер не знает, что хуже — убивать самому или бессильно наблюдать, как вокруг умирают другие. Миллер не знает, какой из месяцев на Земле был хуже, но он твердо уверен, что этот — самый лучший. Этот момент. Сейчас и никогда больше. Миллер никогда особенно не думал о будущем, умел жить единым моментом, для него существовало лишь настоящее еще на Ковчеге, и на Земле, где у тебя попросту нет ничего иного, потому что в любую минуту тебя могут убить — на Земле этим моментом ему хочется дышать. Брайан в его руках дрожит, но перестает прятаться, перестает молчать, становится чуть более знакомым и родным.

— Я... я убивал тоже. Боже, это была чертова мясорубка, — бойня в Маунт Вэзе навсегда останется самым страшным его кошмаром. Убивать из оружия было просто, спускать курок — было просто. Эти убийства казались чем-то нереальным, будто их совершал не ты, будто люди просто умирали. Убивать своими руками оказалось чем-то совсем иным, чем-то страшным настолько, что после прихода в Аркадию Миллер стоял под душем дольше положенного, наивно думая, что так сможет смыть с себя ощущение чужой крови, будто въевшейся ему в кожу. — У нас с тобой не было выбора.

Дрю бы сказал им не развозить сопли и радоваться тому, что они живы. Он бы пошутил о том, что они настолько невыносимы, что даже недружелюбная планета не смогла их убить и избавить его от страданий. Он бы закатил глаза, а потом потребовал, чтобы все обняли и его тоже. Дрю много ворчал на них, и Миллер часто специально бесил его громкими поцелуями или умиленными взглядами, но тот был бы рад, что Брайан жив. Что у них все получилось. Миллер помнит, как в первый день на Земле, когда они все ошалело оглядывались по сторонам, готовые влюбиться в эту планету без памяти, назвать ее домом, все еще окрыленные надеждой, Дрю поймал его взгляд, провожающий проходящего мимо Стерлинга, и заявил, сильно хлопнув по плечу: "Я не для того терпел все ваши омерзительно влюбленные взгляды, чтобы ты все испортил, дорвавшись до свободы". Миллер не собирался все портить тогда, не думал даже о Стерлинге на самом деле, но эти слова Дрю — Дрю, который поддерживал его на Земле и был рядом до самого конца — сейчас бьются в голове отбойным молотком. Он не должен все испортить. Даже если он порой не знает, как вести себя с Брайаном, ему не нужно пытаться "полюбить нового Брайана", он уже любит его. Любым. Что бы ни мучило их, что бы ни случилось до этого момента, все, что произойдет дальше — в их руках.

— Брайан, эй, — Миллер слабо улыбается, гладит его по волосам, по щеке. — Я люблю тебя. Ты жив, и это все, что имеет сейчас значение.[SGN]
and missing him  e v e r y d a y  hurts like hell[/SGN]

no matter how long, how hard, how terrible:
i will  f i n d  you in the darkness, my love,
and it will always be u s
in the end
Человеку свойственно желать большего. Мы неблагодарные от природы создания, и, получив что-то, тут же принимаемся требовать еще, лучше, больше. Люди не умеют ценить момент. Недавно им казалось, что они отдали бы все за минуту мира, и вот, когда у них есть часы и дни, они вновь недовольны. Они хотят большего. Хотят лучшей жизни, когда недавно балансировали на грани смерти. Миллер знает, что не имеет права жаловаться. Не имеет права стоять в этой комнате и думать о доме, не имеет правда смотреть на Брайана, и скучать по тем, кого потерял, но он не может ничего с собой поделать. Брайан своим присутствием лечит и мучает одновременно — восставая из пепла прошлой жизни, напоминает обо всех, кто так и остался там. Миллер ненавидит себя за то, что, глядя на него, испытывает что-то кроме счастья. Он получил самый волшебный и невероятный подарок судьбы, и все еще где-то в глубине души чувствует себя несчастным. Но Брайан — здесь. И Миллер продолжает думать о тех, кто не смог продержаться так долго.

Рассказ Брайана напоминает скорее одну из тех страшилок, которыми пугал его Миллер еще тогда, на Ковчеге, беззастенчиво пользуясь страхом своего парня, чтобы подольше не отпускать его из своих рук. Вся их жизнь сейчас — одна сплошная страшилка, но даже она лучше того странного арт-хауса, который был у них в Космосе. Даже в смерти на Земле больше жизни, чем во всем, что произошло в человеческом муравейнике. И Миллеру хочется показать это Брайану, как-то помочь ему смириться со всем пережитым, поделиться своей верой в эту планету, в возможность построить здесь лучшую жизнь, чем на Ковчеге. Но из них двоих всегда именно он был бунтарем, Брайану, наверное, хочется вернуться на Ковчег к тишине, скуке и серой жизни, лишь бы в безопасность. Лишь бы подальше от этого кровожадного места, которой, кажется, ненавидит их. Миллеру же кажется, что даже сдохнуть на Земле лучше, чем жить в Космосе. Прожить день-минуту-час-неделю, и умереть, зная, что ты дышал по-настоящему, жил — по-настоящему.

Миллер крепко сжимает руку Брайана, напоминая, что он здесь, с ним.

Ему жаль, что его был не он рядом с ним в момент опасности. Не потому, что Миллер хочет поиграть в героя, не потому что ревнует или не хочет, чтобы Брайан чувствовал благодарность к кому-то другому. Он просто хотел бы быть рядом. Он хотел бы помочь, утешить, приласкать. Хотел бы убедиться, что с Брайаном все хорошо. Насколько это вообще возможно на Земле. Хотел бы сделать его путешествие хотя бы немного менее болезненным и невыносимым. Миллеру кажется, что он не дышит вовсе, слушая рассказ Брайана. У него сводит скулы от боли, так крепко он сжимает зубы, осознавая, через что тому пришлось пройти с того момента, как сотню преступников отправили на Землю. Миллер знает о том, что творилось на Ковчеге после их приземления, но слышать это от Брайана куда страшнее. Земля не принесла ему счастья — она забирала и забирала всех, кто был ему дорог. Начиная с самого Миллера, и заканчивая его семьей. Земля не оставила Брайану ничего, и Миллер в этот момент благодарен даже Пайку — этому странному учителю, который объяснял им жизнь на Земле, избивая Мерфи. Это был удивительно наглядный урок, потому что в итоге первое время на этой планете не принесло им ничего кроме боли, обиды и страха, но Миллер все еще ни секунды не жалеет о том, что огрел его по голове. Мерфи мог быть редким говнюком, бьющим словами куда хуже самого Миллера, но он не заслужил того, что Пайк ему говорил.

Сейчас он понимает, что тот урок был вовсе не о насилии в отношении несовершеннолетних, а о том, что они должны защищать друг друга. Но педагогические методы Пайка все еще вызывают у Миллера множество вопросов. Впрочем, Брайан сейчас жив благодаря тому, что, несмотря на всю их странность, Пайк знал, что делать, когда это действительно было необходимо. И Миллер рад, что он оказался рядом с Брайаном, что подхватил его тогда, когда он сам не мог этого сделать. 

— Может быть, я зря спал на его уроке, — усмехается он. 

Земля изменила Миллера. До приземления он был тем, кому было плевать на большинство вещей, происходящих вокруг него. Он не был эгоистом, просто не считал нужным тратить свое время и внимание на других. Он мог быть отзывчивым и внимательным, но лишь по отношению к Брайану, которого чертовски любил, и, в их особой манере, по отношению к Дрю. Миллера волновали только они, и лишь с ними он беспокоился о чем-то кроме себя. Да и о себе самом он тоже тогда не особо пекся. Земля не оставила в нем глупого юношеского максимализма и выборочных привязанностей. Он стал внимательным для всех, кто в этом нуждался — научился поддерживать и помогать не потому что ему нравится этот человек (иногда они не нравились ему вовсе), а потому что это было правильным поступком, потому что Миллер был нужен. Чтобы успокоить родителей. Чтобы затащить Кларк в шаттл. Чтобы удержать мечущегося Джаспера.

Земля изменила их всех. Брайана она сделала более жестоким. Научила ненавидеть так всепоглощающе, что Миллер не решается сказать ему, что в Аркадии есть земляне, что между ними мир, и они не собираются снова начинать войну. Он решает оставить это на завтра, послезавтра, когда угодно, только не сейчас, когда Брайана и так переполняют эмоции и воспоминания, когда он открыт и честен с Миллером в вещах, о которых порой рассказывать так же болезненно, как и переживать их. Он подносит к губам и успокаивающе целует руку Брайана, которую сжимает в своей ладони, когда тот заводит разговор о матери. Когда трещит по швам так ощутимо. Миллер понимает, что ему нечем утешить его, что Брайан по нему видел, что это одиночество внутри после потери родителей навсегда останется с ним. С этого момента у него будут дни, когда все покажется бессмысленным, потому что людей, с которыми он мог бы поделиться этим, уже нет в живых.

i miss you like an idion misses the point

Миллер улыбается, когда Брайан рассказывает об Айрис. Ему хочется с ней познакомиться. Сказать ей спасибо за то, как светлеет лицо Брайана, стоит ему заговорить о ней, как это успокаивает его после рассказа о смерти матери. За то, что Брайан улыбается при упоминании ее имени. Судя по всему, у него было не так уж много поводов для улыбок в этом ледяном аду. Миллер уже хочет что-то сказать, как Брайан произносит другое имя. Дрю. С той насмешливой, будто неодобрительной интонацией, как всегда звал его на Ковчеге, то ли действительно проникшись им, то ли смирившись, что они с Миллером идут комплектом.

Брайан не знает, что Дрю уже давно мертв. Брайан говорит о нем так, будто он где-то в соседней комнате, как будто… Миллеру больно так, словно ему дали под дых. Лучше бы Брайан попросил его подробнее рассказать о Маунт Вэзе, где Миллер убивал людей чертовым тесаком. Или об обороне их первого лагеря от землян. О том, как Мерфи чуть не повесили, и Миллер все равно принял сторону Беллами. О том, как Рейвен кричала, пока ей делали операцию без наркоза. Или как Кларк убила Финна, потому что есть вещи страшнее смерти. О чем угодно, только не о Дрю. Только не так. 

Миллер понимает, что это несоизмеримая потеря. У Брайана умерли родители, а у него всего лишь лучший друг. Всего лишь. Опять эти страшные слова в отношении чужой жизни вертятся на языке. Миллер не имеет права разваливаться на части, не имеет права скорбеть по Дрю больше или даже в той же степени, что Брайан по своим родителям или кто-то другой, потерявший семью. Потеря Дрю — незначительная по меркам чужой боли, и поэтому Миллер проглатывает свою и продолжает двигаться дальше. Он чувствует себя конченым придурком просто от самой идеи сказать “эй, Брайан, я тебя отлично понимаю, у меня вот умер лучший друг, это ведь так же грустно, как остаться сиротой”. Но разве жизнь Дрю не имела ценности? Разве он не заслужил того, чтобы по нему скучали и тосковали? Миллер даже не знает, что случилось с его родителями. И трусливо рад тому, что Дрю погиб прямо перед появлением горных крыс, и ему не пришлось разговаривать с ними, сообщать эту новость, ломаться с диким треском прямо на чужих глазах.

Родители Дрю знали Миллера. Они были знакомы с его матерью и ее семьей, потому что все были с Мехи. Миллер даже не может сказать, в какой момент Дрю появился в его жизни. Такое ощущение, что он был в ней всегда. Когда они детьми подрались, и Миллер толкнул его на неустойчивую конструкцию, оставив на всю жизнь шрам на руке; когда умерла его мама, угаснув неожиданно быстро, будто сгорев за единый миг; когда Миллер впервые украл; когда впервые поцеловался; когда выкурил так много в годовщину смерти матери, что его рвало несколько часов. Дрю был тем, с кем Миллер легко и естественно делился всем, что происходило, с кем целовался обкуренным в четырнадцать лет, к кому в тюрьму приходил, чтобы однажды там и остаться — запертым в соседней камере. С кем спустился на Землю. С Дрю было проще все, даже скучать по матери. Он тоже помнил ее. А разделенные с кем-то воспоминания всегда терзают не так сильно, как одинокая память. Конечно, отец тоже скучал по ней. Но Миллер не хотел показывать ему, что эта потеря до сих пор с ним. И иногда ему кажется, что совсем не отболело и не прошло. Наверное, такие потери и не должны проходить.

— Она точно подойдет ему. Мы сможем стыдить его. Помнишь, ту дурость, что он ляпнул о девочках с Фермы? Будет забавно, если он влюбится в одну из них. А уж если она так хорошо управляется с ножом, то, может быть, сможет даже отучть Дрю от его идиотских шуток, — Миллер ловит скептический взгляд Брайана и усмехается, прежде чем действительно отдает себе отчет в том, что говорит: — Да, это я что-то загнул. Как же Дрю без его шуток? Такого только могила и исправит.

Уже исправила. Дрю не держал свое мнение при себе, и Миллер любил его за это. За честность и отсутствие скуки. За то, как тот с усмешкой спросил “ты хочешь мне сказать, что кто-то еще не в курсе?”, когда Миллер рассказал ему о том, что он гей. Как он потом беззлобно шутил на эту тему. Как домогался его с вопросами, был ли Миллер когда-нибудь в него влюблен, и наигранно оскорблялся каждый раз, когда получал отрицательный ответ. Как уже на Земле говорил, что он — единственный, кроме Брайана, на которого Миллеру можно пялиться в полуголом виде и как-то раз, когда им обоим было до ужаса страшно, предложил раздеться, вдруг Миллеру от этого волшебного зрелища полегчает. Миллер тогда толкнул его в плечо и вымученно рассмеялся, но страх действительно немного отступил.

Они знали друг о друге достаточно интимных подробностей, чтобы и без отношений создавалось ощущение, будто они переспали. Дрю был огромной и важной частью жизни Миллера, огромной и важной частью его самого, и сейчас эта сосущая пустота внутри ощущается как никогда остро.

Миллер помнит этот первый, страшный момент осознания. Не в лесу над телом. Не в шаттле, отбиваясь от землян. В Маунт Вэзе посреди коридора. Миллер забылся и повернулся, что-то говоря, ожидая увидеть рядом с собой Дрю. Потому что все вокруг напоминало Ковчег. Потому что было тихо и спокойно, будто никаких ужасов вовсе не происходило. Потому что Дрю всегда был рядом. Вместо знакомого лица Миллер наткнулся на пустоту. В том числе — внутри себя. В голове на секунду стало звонко от осознания. Дрю больше нет. Он погиб. Он остался лежать в лесу, кормить своим телом деревья, которые так ненавидел.

Миллер молчит, осознавая, что не говорил этих слов. Не озвучивал ту истину, которая была с ним все это время. Боже. Все это время смерть Дрю разъедала его изнутри, и он даже толком не понимал этого. Здесь многие так живут. Миллер не особенный.

— Мы не сможем их познакомить. Дрю мертв. Я не успел ничего понять, как это странное оружие землян прошило ему голову напополам. Это случилось уже давно, — это случилось уже давно, и последовавшие за этим события давно должно были вытеснить воспоминания о смерти, принести смирение. Да вот этого не произошло.

Миллер ни на кого не злится за смерть Дрю. Не жаждет мести, не разбивает кулаки о стену. Ему просто мучительно не хватает его лучшего друга. И со временем эта боль не отступила. Возможно теперь, когда рядом с ним Брайан, ему станет легче. Не потому что Брайан сможет заменить Дрю, хотя он определенно самый близкий его друг сейчас, но потому, что сможет разделить и понять гложущую Миллера боль. Помочь ему почувствовать себя лучше. Сделать все вокруг лучше одним своим присутствием.

Миллер шумно втягивает в себя воздух и смотрит себе под ноги, бездумно поглаживая большим пальцем руку Брайана. Если бы Дрю был жив, то ему сейчас пришлось бы выгонять его из комнаты (их с ним комнаты, где был бы бардак и никогда не было бы скучно) под недовольное ворчание и требования не заниматься сексом на его кровати. Наличие которой, определенно, возмущало бы Дрю с первого дня, и он бы каждый день доставал Миллера вопросами, неужели они недостаточно близки, чтобы им дали двуспальную кровать?

Он знал Дрю слишком хорошо, чтобы сейчас не представлять до мельчайших деталей, как бы все выглядело, будь он жив.

—  Я скучаю по нему каждый чертов день.[SGN]
and missing him  e v e r y d a y  hurts like hell[/SGN]

let us die young or let us live forever, we don't have the power but we never say never,
so let's just stay in the moment, smoke some weed, drink some wine,
leave a mark that can never erase me neither space nor time
so when the director yells cut,  i l l  b e  f i n e, i'm forever young
life is for living not living up tight, see ya somewhere up in the sky,
fear not die, i'll be alive for a million years, so not for legends, 
i m  f o r e v e r  y o u n g
Сложнее всего смириться со смертью людей, которые были слишком живыми. Смерть таких принять прочти невозможно, ведь в памяти они искрят жизнью, энергией, теплом, слепят даже тех, кто рядом с ними. Живее всех живых, вот как говорят о них. Живые даже по сравнению с самой жизнью. Кажется, такие люди не довольствуются малым и даже после смерти они кажутся куда более мертвыми, чем павшие вместе с ним. Пустота без них ощущается острее, тишина — громче. Они забирают с собой в могилу слишком большую часть твоей души, кажется, тянут за собой так же, как заставляли совсем недавно жить рядом с собой, пылать так же ярко, в надежде сравниться с их огнем. Дрю был таким —  слишком живым. Он мог выдать шутку, от которой впадал в ступор даже Миллер, он не боялся говорить то, что приходит в его белобрысую голову, не волновался о чужом мнении, не боялся жить даже в ограниченном Ковчеге и всегда, всегда был рядом, когда был нужен. И, еще чаще, когда не нужен был совершенно. И теперь, когда его больше нет, когда у Миллера нет ничего, что бы напоминало о нем, кроме выцветающей с каждым днем памяти, нет могилы, праха, чего угодно, разве что собственное кровоточащее сердце, пустота потери ощущается чертовой черной дырой внутри.

Дрю бы понравилось это. Умереть молодым. Умереть так чертовски эффектно, с распахнутыми глазами, убитым пугающим оружием, которое повергло всех в панику. Умереть внезапно и красиво до тошноты. Под дикие, напуганные крики, на глазах у всех. Дрю бы определенно выбрал себе именно такую смерть. Или придумал что-нибудь еще более показушное, но обязательно с открытыми глазами. Он бы еще посмеялся и сказал, что они с Миллером все равно особенно не рассчитывали прожить долгую жизнь, когда начинали нарушать законы Ковчега. Но долгая жизнь — это сорок, пятьдесят лет, Дрю мог бы прожить еще хотя бы немного и все еще умереть молодым. Еще пару лет. Пожалуйста. Еще немного. Миллер понимает, насколько бессмысленный этот торг, как глупо думать об этом спустя столько времени, но Брайан напоминает ему о Дрю, напоминает обо всем, что они разделили на троих, о глупых шутках, о неловких вопросах. Брайан был единственным человеком, которого чувства Миллера к лучшем другу волновали больше, чем этого самого лучшего друга. Даже чертов бывший парень не заботил Брайана так, как Дрю. Миллер продолжает возвращаться воспоминаниями к Ковчегу и от каждой новой мысли цепенеет все больше, сжимается, будто кто-то ударил его ногой в живот. Брайан тянет за собой из прошлого образ Дрю, ворошит старые раны, вскрывает уже забытые рубцы. И у Миллера нет сил этому сопротивляться.

Он никогда не был любителем поговорить о своих чувствах, поплакаться на чужом плече или показать всему миру, что за бравадой последнего говнюка скрывается доброе и малость потрепанное сердце. Поэтому Миллер не говорил ни с кем о смерти Дрю, не жаловался на то, как сложно смириться с отсутствием рядом человека, который был в его жизни всегда, почти в каждом чертовом воспоминании. Не только потому, что Миллер не считал это необходимым, но и потому, что у людей было свое горе, никому не хотелось слушать грустную историю еще одного выжившего. Он один раз сказал Беллами, что они с Дрю лучшие друзья еще с Ковчега, когда они втроем оказываются рядом со связанным Линкольном. Дрю не был особенно в восторге от Беллами, даже несмотря на то, как близка им с Миллером была эта его  "все, что мы захотим" идея, но он принял решение Миллера о выборе стороны и остался с ним.

Дрю был с Мехи, он был хорошим инженером, как и многие оттуда, и каким-то образом у него всегда получалось отладить механизмы жизни Миллера.

Миллеру кажется, что его в один мог оставили силы. Его руки тяжелеют, в голове стоит единый шум криков, выстрелов и шороха деревьев, он горбится весь, позволяет Брайану притянуть себя в объятия, чертовски похожий на тряпичную куклу. Он очень устал. Боже, он так устал. Миллер разваливается, наконец, на части в руках Брайана, закрывает глаза и медленно дышит, слушая его сердце. Этот звук постепенно остается единственным, что он слышит. Он дышит в такт ударам сердца, которое давно стало ему дороже, чем собственное. Миллер понимает, что должен взять себя в руки, он не единственный, кому сейчас плохо, и Брайану поддержка нужна намного больше. Брайану нужен прежний веселый и надежный Миллер, чтобы показать, какой потрясающей может быть на Земле, насколько здесь свободнее дышится, лучше живется. Но Миллеру нужно еще немного времени, чтобы перестать задыхаться от боли. Низкий голос Брайана и его прикосновения маяком в непроглядной черноте выводят Миллера из его воспоминаний, куда он погружается будто в зыбучие пески — еще немного и он задохнется в них.

— Мне тоже. Я умру, если с тобой что-нибудь случится, — говорит он тихо, не открывая глаз, эхом отвечая на слова Брайана о страхе, слыша, как его сердце начинает биться быстрее. Им всем страшно. Единожды почувствовав, как быстро и безжалостно жизнь умеет забирать дорогих тебе людей, сложно отделаться от ощущения, что каждый миг с ними может быть последним. Но в этом ведь и смысл самой жизни, верно? Каждый момент — бесценен. Каждый момент — последний.

Совсем недавно Миллеру казалось, что он научился жить с мыслью о смерти Брайана. Наверное, так и было, и через пару месяцев радиомолчания, он бы смог найти этой мысли место внутри, смириться, принять. Но все это было до того, как Миллер вновь видит Брайана, как вспоминает то слепящее чувство, что он испытывает каждый раз, глядя на него, независимо от того, как долго они были вместе, снова чувствует тот восторг и счастье от его улыбок и от того, какой он отзывчивый на прикосновения Миллера, какой бесконечно любимый. В его присутствии все становится лучше — даже Миллер, которого, как и Дрю, исправить могла бы разве что могила. И этого чувства — безопасности, доверия, тепла — всегда было достаточно Миллеру. Это — лучший приз, награда и подарок. Самое дорогое, что может дать ему Брайан.

Для Миллера материальные вещи имеют мало ценности. Еще с Ковчега он не стремился к какой-то пародии на богатство, он ценил то, что имел, но все же никогда не считал это чем-то особенно важным. Возможно, ему легко было так говорить лишь оттого, что он жил чуть ли не в роскоши по меркам Ковчега, не зная нужды больше той, что была неизбежной при жизни в космосе, но ему не нужны были какие-то подарки от Брайана. Тот переживал об этом, когда Миллер воровал лекарства для его отца, когда отдавал свою еду, когда просто дарил что-то, чтобы вызвать улыбку. Ему невдомек было, что его самого было достаточно. Миллер ценил их отношения намного выше каких-то глупых вещей. Ценил, то, как Брайан делал вид, что ему не смешно от очередной похабной шутки, то, как он подружился с Дрю, хотя это было настоящим испытанием, то, как Брайан принял его тягу к воровству и никогда не пытался изменить, то, как понравился его отцу. То, как Миллер стал меньше курить, потому что ярких красок в его жизни стало хватать и без этого. Это все — то, что всегда нужно было Миллеру.

И сейчас мысль о том, что он может все это потерять, пугает его до дрожи. Он с кристальной ясностью осознает, что уже не примет и не переживет, а просто сломается окончательно.

Миллер с усилием выбирается из объятий Брайана, проводит руками по лицу, заставляет себя очнуться от этого оцепенения, выбраться из воспоминаний и скорби, которым только что так трусливо поддался. Дрю бы не одобрил. Дрю бы хлопнул его по полечу и сказал, что жизнь на Земле без войны с землянами слишком потрясающая, чтобы сидеть и ныть. Он бы ворчал, что  страдания Миллера о нем сейчас, когда Брайан снова рядом спустя полгода, конечно, очень лестны, и он всегда знал, что на самом деле является главным мужчиной в его жизни, но все-таки Миллеру определенно стоит уделить внимание своему парню. Может быть, даже несколько раз, если они уже сидят на кровати. Даже после смерти Дрю продолжает помогать Миллеру брать себя в руки и радоваться жизни.

Миллер делает глубокий вдох и возвращает себе самообладание.

— Я думаю, он бы начал изображать рвотные позывы еще в тот момент, когда я поцеловал тебя на улице. Шел бы за нами всю дорогу и ужасался, — усмехается он в ответ. Голос Брайана звучит совсем убито, и Миллеру стыдно за то, что он поддался эмоциям, вместо того, чтобы поддерживать его. Он снова находит его руку и ободряюще стискивает чужие пальцы. Разговоры о Дрю с Брайаном неожиданно приятны куда больше, чем болезненны. — Может быть, он бы даже попытался предупредить тех, кто живет в соседних комнатах, что не видать им спокойного сна в ближайшую неделю.

Поднимать эту тему сейчас кажется совершенно неуместным даже Миллеру, но они ведь говорят от Дрю, а неуместность поднятых тем — это определенно его конек. Чего стоила одна шутка о доступность девушек с Фермы в присутствии Брайана, или то, как он иногда внезапно решал продемонстрировать Брайану, насколько Миллер бывает с ним откровенен. Дрю заслужил того, чтобы о нем помнили с улыбкой. С идиотскими шутками, с теплом и благодарностью. Он никогда не хотел бы, чтобы о нем скорбели со слезами и минутами молчания, он слишком любил жизнь, чтобы забирать чужую с собой. И поэтому сейчас, когда Миллер уже почти не прилагает усилий к тому, чтобы вновь не развалиться на части, он ухмыляется, привычно оставляя руку на шее Брайана:

— И мы определенно его не разочаруем, но сейчас тебе нужно просто поспать.[SGN]
and missing him  e v e r y d a y  hurts like hell[/SGN]