MAYBE SHE SITS & SMOKES A BUNG PRAYS FOR US?

– А всё же, о чём ты думала?
_
– О том, что ползучие дюны похожи на спящих под песком змей. О том, что у пустынных ящериц глаза сухие, как чёрный перец. И о том, что ты гнусавишь, когда смеёшься.
_
– Я спрашиваю о чём ты по-настоящему думала.
_
Они останавливаются на кромке бархана, изогнувшего горбатую спину под стать разъярённой кошке. Сегодня ветрено и солнце в закате переползает от розоватого в дымке к ярко-рыжему на краю горизонта, где бескрайнее море пустыни идёт волнами и преломляется на два цвета — чёрный и солнечный со скудной прослойкой багрянца, очертившего контур песков. Ветер сметает с дюн острые языки и заметает следы — т и х о. Где они прошли уже не отыскать тропы.
_
На ветру песок превращается в бесконечную красновато-золотистую вуаль.
_
– Я думала о том, почему ты наступил на колючку, которую вырастила Бастет.
_
Сет оборачивается на неё и хмурит белёсые брови. Он вообще странный — коричневый, что верблюжья шкура, перележавшая на солнце и оттого выгоревшая, точно кофейное зерно, но с белыми, ржавовато-платиновыми волосами, с невидимыми бровями, с прозрачными как солончак глазами. Чужой. Нездешний. Не их. И пятки у него светлые, и ладони, а ухмылка острее кривого медного ятагана. Он похож на пустынного шакала, натянувшего ослиную шкуру.
_
– Неважно, — говорит. Сохмет просто пожимает плечами. — Пойдём. Я покажу тебе кое-что.
_
И они идут. Взбираются на новую дюну, скатываются, откидывая вес худосочных тел назад и позволяя песку, что волне, нести их вниз, собираясь буруном под босыми ногами. Песок стынет к вечеру и уже не жжётся углями, приятно греет стопы. Сута останавливается на особо высоком бархане и рисует пяткой черту. Встаёт по одну сторону, старшую сестру ставит по другую.
_
– Что это?
_
– Невиданные земли.
_
– Где?
_
– Вот здесь. Я стою в невиданной земле. В чужой земле.
_
Могущественная удивлённо оглядывается, топчется на месте и песок под ней осыпается, перетекает, струится красноватыми потёками. Это её пустыня. Это её красные дюны. На них ничто не растёт. Она касается ступнёй начерченной линии. Такими же можно писать имена на песке.
_
Сутх протягивает цепкую клешню, хватает Сохми за запястье и тянет на себя. Она делает шаг вперёд и теперь они стоят в невиданных землях по ту сторону черты вместе.
_
– Но ведь здесь всё точно такое же, как и там, где мы ходим из луны в луну, — задумчиво изрекает львица. Ветер треплет длинную клочковатую шерсть на загривке и позвякивает бронзовыми, медными, золотыми зажимами, хитро вплетёнными в подшёрсток на холке. Ветер подымается и порывами срывает с холмов наносы песка, норовя обнажить посохшую змеиную чешую.
_
– Ага. Не в этом ли суть?
_
Ветер подымается и Суть рассеивается. Сохмет рассыпается на ветру, как тот песок, что сорван с хребта дюны танцует и искрится драгоценной взвесью, пылью. Она блестит и песок тоже. Вздыхает поглубже и погружается босыми стопами поглубже в дюну, выкорчёвывая себя… До естества?

Ты задаёшь вопросы, Бэкки? Мне казалось, тебе понравилось рисовать этот образ. Он выходит ярким и броским, как натюрморт у шестиклассника. И столь же "правдоподобным".
_
Вечно ты споришь. Расскажи лучше, каково это?
_
Каково что?
_
Каково быть пустыней?

Быть пустыней значит… быть.
_
Песок — наносное, как время. Как ветер. Как змеиные спины в сущности барханов, перетекающих с места на место. В пустыне легко заблудиться. Легко потеряться. Легко потерять себя.

Вот ты и потерялась.

– Я нашёл здесь одну классную вещь, — говорит Сутех, когда они выныривают из заката. Можно сказать, что они влажные и сырые, и шерсть у Сохми топорщится больше обычного, мокрыми всклокоченными иголками, что у ехидны.
_
– Вещь? — она удивлённо ощеривается и становится приземлённее. Обыденнее. Привычнее. — Что-то неживое?
_
– Нет! Живое. Я нашёл себя, — загадочно улыбается Сута и скрывается за чуждым барханом, пригнанным сюда точно парус ветрами пустынь. Сохми нравится тишина её песков — и не тишина вовсе, а красноватое, багряное давящее гудение. Шелест переносимых следов. Запахи в раскалённом добела воздухе. Вездесущее солнце… Она — Солнце.
_
Сутех приносит тварь.
_
У зверя голова, два уха, четыре лапы с толстыми острыми когтями и раздваивающийся вилкой хвост. У зверя узкая морда (“рыло”, — про себя говорит Сохми), острые как бритва клыки и чёрные губы. Глаза краснющие, едва ль не полыхают изнутри, что тлеющие угли, а шерсть ржаво-рыжая, точно горбатые пески на закате. Зверь живёт в норе под дюной и явно не рад божьей воле, вытащившей его из норы очевидно за тот самый раздвоенный хвост.
_
В прикусе и длине клыков извивающейся в руках Сутеха твари Сохмет узнаёт что-то от волков и шакалов. Что-то от львов — в мускулистой сильной шее (“укусом может сломать хребет”, — думает). Что-то ослиное есть в непомерно длинных обвисших ушах, что-то от муравьеда в узком строении черепа и посадке глаз. Шерсть у зверёныша гладкая и короткая. Он бьёт хвостом и перебирает лапами — Сет держит щенка… Щенка? Сохми не уверена. Сет держит тварь на весу, прижимая к себе спиной, отчего удары когтей до него дотягиваются.
_
– Смотри, — говорит Сута, — Он — это я.
_
Нэсерт присаживается напротив, но не рискует протягивать руки к зверю. Само построение фразы её коробит и выбивает из колеи.
_
– Сутх, ты — это ты. Почему ты думаешь, что ты — этот зверёк? И где ты его взял, я прежде.. не встречала ничего…
_
– … Ты ничего подобного не видела раньше, да, — горделиво бахвалится Хаос, — В этом и задумка. Я же бог не-из-вест-но-го. Непонятного. Странного. Не такого как у всех! Вот он — это я.
_
– Ты дал ему имя? — спрашивает старшая.
_
– Неа, а надо? — Сет встряхивает щенка и перехватывает его поудобнее под грудиной. Зверёныш крысится, иначе не скажешь, и оскаливает полную острых игл-клыков пасть.
_
– Ну раз уж ты считаешь, что это ты… — примирительно тянет Сохми, — То можешь и назвать его в свою честь. Но вряд ли он это ты. Ты белобрысый, а он, гляди, рыжий как охра.
_
– Ой, вот не начинай! — рассерженный упрямостью сестры, Сутх меняется — будто ему песка в лицо бросили, — обрастает рыжей шерстью и щелкает пастью с двумя рядами острых зубов. Глаза у него красные, что твой огонь, а рыло узкое и острое. Уши, слишком длинные и обвислые у родича-зверя, у Сета-бога стоят торчком, будто кто их обрезал в щенячьей юности.
_
Он слишком порывист.
_
– Ш.. Шу! — вскрикивает Сутех, когда щенок выворачивается из смуглявых рук вёрткой лаской и кусает его за запястье. Укус неглубокий, нестрашный — зверёныш спрыгивает в песок, ободрав когтями сутхово пузо, а затем бросается вниз, под красную дюну. От горизонта тянет холодом.
_
– Сута, стой!
_
На неизведанные земли наползает ночная тень. Становится зябко. Сохми подрывается за младшим братом, не разбирая дороги. С барханов нельзя бежать быстро — хитрюга-ветер подхватит тебя за руки, наделит обманчивой лёгкостью ноги и ты сам не заметишь, как кубарем покатишься с дюны, носом да ртом вспахивая песок. Да вот, хоть бы как дуралей Сутех — погнавшись за вёрткой рыжей тварью, тот огромными прыжками помчался вниз, утоп по самую щиколотку и повалился коленями в багровый песок, об острые, что наждак, песчинки ободрав кожу до кровавых ран.
_
– Сута! Вот же нелёгкая тебя понесла!
_
– Да всё… всё хорошо, — отмахивается тот, неловко выворачивает из-под себя ноги и шипит. Они сидят в тени выросшей над ними дюны, точно под огромной синеватой стеной. Она прохладная и колючая наощупь — как солнце, клонящееся к горизонту. Колени у Властелина Хаоса стёрты в мясо и по краям ран прилип острый жёсткий песок, блестящий в последних лучах будто гранёные бриллианты. — Вот так злая твоя пустыня.
_
Сохмет отрывается от спешного исцеления — тепло её рук сбывает на нет и в ранки-потёртости возвращается колючее ощущение повреждённой плоти. Она смотрит на брата сердито и зло — не надо было бегать с дюны! Не надо было вытаскивать зверя Шу (а это точно теперь зверь Шу — Сутх сам его так назвал) за хвост из глубокой норы! Не надо теперь винить её в собственной глупости — сам колючку растоптал, а я лечи его.
_
– Красный песок — жёсткий песок. Я тебе рассказывала. В нём ничего не растёт и никто не живёт. Он такой, потому что он — это я, — цедит она рассерженно, но возвращает ладони на разбитые колени брата. Тот неуместно жалостливо шмыгает носом и чешет рыжее рыльце неизвестного зверя. Сохмет смягчается, — Да будет тебе реветь, ты же сильный. Подумаешь — царапина!
_
– Это и моя пустыня тоже, — задумчиво говорит Сет. Сохмет отчего-то светлеет и улыбается. Из поцарапанных коленей перестаёт сочиться сукровица, но руки у львицы всё равно красные-красные, перепачканные в крови, лимфе и пепле — она, кажется, прижигает раны вместо того, чтобы воссоздавать первичный Замысел.
_
– Твоя. И зверь теперь тоже твой. Ты назвал его Шу.
_
– Шу, — Сутех перекатывает имя на языке и оно кажется чем-то похожим на сухую рисовую лепёшку, — Знаешь, а я могу сказать почему я растоптал колючку Бастет.
_
Им — шестнадцать.

Бэкки, ну что за дела?! Ты не устала, Бэкки, выдумывать чушь и лить её в уши — мне в уши, что застольный мёд? Ты в этом, Бэкки, похожа на…

Им шестнадцать. Сохмет отрывает смуглые, залитые солнцем ладони от локтя Сутеха. На ступенях храма пустовато, метёт песком ветер. Сет рыжий — с узкой головой непринятого, неприятного зверя Шу, с клыками и чёрными губами, со слюной и языком — длинным, как у муравьеда, раздвоенным.
_
Между ними черта — как тогда на дюне. Вот твоя пустыня, вот моя. Твоя красная, моя неизвестная — вот так и поделим.
_
– Я растоптал её, — говорит Хаос и Сохмет отступает на шаг, а он делает его в свою очередь. И вот они снова на одной стороне черты, и твоя пустыня — моя, только красный колючий ветер и песок-вуаль. Спины диковинных змей. — Я растоптал её, потому что ты этого…

_____________W̨̢̼͉͖͎̟̥̪̥Ḩ̨̢̠̟͉͍̼̗̯͇̜̪̩̯̠͈͔̩̯͚̩͚̞͖͜͜ͅO̡̢̨̖͉̗̖͕̖̜̯̠͚̪͕̰̺̹̩͍̯̮̟͚͔͈̻̳ ̨̧̡̡̹̼̖̩͈̳̭͉̲͇̖̪̼̤̗̻̭͙̗̖̲̘A̡̢̡̧̨̻͈̖̜̭̦͈̦̯̭͎̖̭̟͖̩̤̫̜͖͉̳͜ͅR̡̡̡̦̥̼̫͙̫̟͔̪̝̺̤̦̥̤͍̝̮̘̺͜E̡̹̼̪͍̤̰̜̗̘̬̻̤̠̖̹̦̲̞͈͍̘͇̟̭̗̝̱ ̨̧̧̪̹̠̩̝̱͖̯̞̱͈̯͎͎̭̙̝̙̠̥̱̝̩̰̮̘͚Y̡̧̡̠͔̩̻̞̬̱O̧̢̝͓͙̻̤̖͓̯͈͈̱̮̹̲̫̜̬̬̬̺͎͕̤̩͇̞͓͜ͅU̪̬̺̤̠̻͙̝̭̤̫̙͙͙̠̜͕͔͍͓̞̣ͅͅͅ ̧͓͉̼̙̮̜̫̯̜̜̫͉͈͔̝̜̗̫̱̖̱̬̼͕̲̻̮̼̰R̨̩͎̩̫͔̥̘̗̠͎͍̲̪͚͓̣͙̦͇̩̹̠͎͕͜Ȩ̧̢̡̣̥̞͙̘̪͎̙̺̟̹͎͕̞̦̼͈̬̮͈̩͈͜ͅͅA̢̡̨̜̻̟̣͕͓̠̞͍̤͈͈̗̳̲̠͉̖͖ͅͅͅL̢̨͚̥̤̦̦̫̫̞̼͖͉̜͔̯̝̘͍̹̥̼̬͍͈̬̥̝̬ͅĻ̨̨̧̨͙̗̟̗̬̩̙͔͕̠͓͍͖͕̜̹̦͚͉̖̗̮̦͜ͅY̡̧̡̠͔̩̻̞̬̱?̢̜͍͚̹̖̩̠̤͉
_
_

Стой, Бэкки. Стоп, довольно. Хватит с меня.
_
Мы договаривались — о простом. О понятном. Давай, говори, Бэкки, не моими словами и памятью, а твоими речёвками, отбивками, твоими рекламными слоганами — “Два по цене одного!”. Расскажи мне про чёрную пятницу, Бэкки. Про скидки. Про дождь в Аризоне, чёрт побери, про простые по сути вещи. Про то, как вермут пьют из чайных кружек с логотипом твоего “Липтон”. Про то, как в участке кончается виски — лажовый был “Джеки”, не так ли, Мэтти? И вечер лажовый, и бывшая твоя сволочь — ни звоночка под рождество, ни открытки. И дочь ты не видел… Была ли дочь? Ты не видел и фотки.
_
Говори же, Бэкки. Не про Сутеха — ты и имени-то его не знаешь. Не про пустыню. Давай, расскажи мне какие в Вегасе пробки, как в Нью-Йорке лажают биржи, как магнат повесился, как кассирша ушла к секретарше. Расскажи про то, где лучше менять резину. Как заправляться. Расскажи мне о том, как красивой быть, как блюсти здоровье. Расскажи мне о том, как лечить малокровие и как жить вообще в такой-то стране при такой-то власти.
_
Похвали президента, Бэкки. Поспорь в эфире.
_
А лучше давай начнём от нуля. Ты помнишь? Мы говорили.
_
Она смеётся. Заливисто и взахлёб. Она сидит на колченогом табурете, словно дитя престола на троне — на голове у неё корона.

– Ну давай, — говорит и закуривает, — Давай о простых вещах.

Война видит только её колени — гладко выбритые и бледные, не знавшие солнца от сидения в студии. Она живёт на дождливом Манхэттене. Носит строгие юбки, блузки, пиджаки с рюшами. Подчёркивает талию. Грудь у неё силиконовая — мать сказала в шестнадцать лет, что сиськи в женщине главное. Голос она тренировала перед зеркалом. Ритмику. Моторику. Артикуляцию.
_
– Ты похожа на Медию, — говорит ей Сохмет. Лица она всё равно не видит. В этих снах лица расплываются, точно гуашь по воде. Что виски в молочной гуще.

– Так ты хочешь про меня? Про тебя мы уже говорили, а зачем про меня? Ты всё знаешь.

И она снова смеётся. И рот у неё непременно красный, а следы от помады похожи на пластилин, налипший на дорогостоящие виниры.

– Про погоду, война? За окном апрель и осадки, плюс два.

Так они и сидят. Завернувшись в пространство, оторвав себе кусок от времени — ничего, только свет, поглощающий лица и курево. Бэкки обязательно курит. Пьёт свой кофе из Старбакса, дымит яблочной сигариллой.

– Хочешь виски? — спрашивает, — А, Рут?

– Давай, — Сохмет соглашается, — А ещё давай о понятном. О лёгком. Давай о том, что мы знаем. Без вопросов, без мыслей — вообще ни о чём таком.
_
Давай о полицейском участке в Блэксберге. О том какие шторы там не стираные и старые. О том, как в мужской уборной всегда пахнет морской волной, а в женской — шалфеем. Давай о том, как офицер Мэтти Стивенсон прячет мою, пустую уже бутылку у себя в шкафчике. Как гремят запоры, как щёлкает дверца. Давай о том, что фотография с Сандрой — беловолосой, — на той дверце у него на бумажный скотч прилеплена. Давай о том, что сегодня шестнадцатое апреля, Бэкки. О том, что на улице дождь и никто не ждёт Рут в Блэксберге. Только обещание лечь спать и бутылка крепкого.

– Хорошо, — пожимает тающими в дымке от сигарилл плечами Бэкки и на эти самые плечи осыпаются шоколадные кудри. Будто бы она распустила тугой пучок, делавший лицо скуластым и строгим. Но нет у неё лица.

Давай о том, что Мэтт Стивенсон никогда не был геем. О том, что Мэтт Стивенсон всегда любил девок и покутить, а Ричи из Роанока в его компании вечно был первой скрипкой. Давай о том, как они, Мэтт и Ричи, играли в бейсбол в школьной команде. Как Рич (он постарше) обдувал ему коленки, когда Мэтти падал на зелёной площадке. Давай о том, как он выбил первый в своей жизни хоум-ран и как Ричи тряс его за плечо, как они проиграли… Но победили. Давай о том, что они и целовались-то один раз, на спор (из праздного любопытства) и им не понравилось. Как они были плечом к плечу, нос к носу. Как дрались за девчонок. Как напивались вместе.
_
Рассказать тебе, Сохми, о том, что на той вечеринке и не было ничего? Что ей просто почудилось? Что она искала повода только бы развернуться да и уйти, бросить этого лоботряса? Рассказать ли тебе о том, что он себе кажется крутым в зеркале, этот офицер Мэттью Стивенсон, когда куртка на нём трещит, а ещё он просто любит яблоко и бурбон. И смотреть на девочек, когда те целуются? Рассказать ли о том, что не в каждом твоём — война, а?

– Отвали.

– “За окном вновь апрель и осадки. Плюс два.”

_____<…>

А виски и впрямь был лажовый, офицер Хренлинсон. Горчит на языке, солью оседает — ну ни дать, ни взять кот наплакал.
_
Война отшатывается на стуле, вытягивает ноги под столом. Свет здесь странный, точно бы в себя сам завёрнутый — как аномалия, как какое пространство из научной фантастики. А ещё она здесь совершенно одна — на столе с чёрной холщовой скатертью зеркало. И так уже кажется, что и не одна.
_
Кривое оно какое-то, это зеркало.
_
А перед зеркалом — черта из красного песка, насыпанная от щедрот, от большой души, с горками. Будто тот, кто сыпал песок, хотел выстроить замок или выстроил, но из песка влажного, а тот высох да осыпался — горками на месте башенок, неровными пятнами, краями щербатыми. Из зеркала смотрит сутхова рожа.

– Я сделал это, потому что ты этого хотела.

– Я в курсе.

– Я в курсе, что ты в курсе, просто напомнил.

Он разметает ладонями полосу из красного песка и вот они вновь на одной стороне. Хаос сидит на краю столешницы с чёрной запачканной скатертью, скалится и болтает ногами. Он такой долговязый, что Сохмет приходится развести бёдра, чтобы брат не испинал её кедами. Он завязывает тощие ноги в невообразимый кельтский узел, упирается в край стула носком и подпирает подбородок ладонью. Смотрит в упор. Нарочито.

– Знаешь, — говорит Сута, — Раньше тебя это хоть чуточку, но пугало. Мол, ты такое страшное дерьмо и дети тебя боятся.

– Дети и тебя боятся, — война лениво закуривает и откидывается на спинку стула.

– Я есть ты. Я часть тебя.

– Ты уверен?

– Ты споришь с галлюцинацией?

– Не в этом ли суть?
_
Сутех соскальзывает со стола и упирается ладонями в её бёдра. Наклоняется так близко, что она чувствует какой сэндвич он сжевал с утра и какой дрянью его залил для пущей кислотности и без того изъязвлённого желудка.

– Спорить ты любишь, война, — он улыбается, — Спроси меня.

– Хорошо, — Сохми смиренно пожимает плечами, — Что было раньше: война или хаос?

– Твоя пустыня — и моя тоже.

– Ты повторяешься.

– Конечно я повторяюсь, я же твоя галлюцинация.

Сет целуется, точно прижигает губы сигаретным окурком.

– Ты в курсе, что я сильнее? — спрашивает внезапно зверь Шу и Сакхет видит его напротив себя — через стол. Сутех задумчиво перебирает в руках игральные кости, которые остро пахнут ванилью, миндалём и насмешливо скалятся из его пальцев.
_
– Ты — мой апофеоз. Ты не сильнее.

– Я сильнее.

– А-а, —война широко ухмыляется, — И не надейся.

– Ну давай, — Сутх зло дёргает чёрной губой на человечьем лице и под губой у него — два острых верхних клыка рыжего зверёныша, — Что тебя мотивирует?

– Нет, Сута.

– Что тебя мотивирует? Кайф? Удовольствие? Б Ø Л Ь? Хочешь я сделаю тебе больно?

Война закусывает губу и ещё разок повторяет, что завернулась в пространство с Бэкки у которой голые ноги и строгие юбки. Бэкки не порет девок кнутом, не стреляет в упор, не бьёт наотмашь. Бэкки — не Сет. Или…

– Может всё вместе? А? Взболтать, но не смешивать?

Сутех одним рывком снимает её со стула и встряхивает за грудки, точно ключицы выворачивает, взрыкивает и война осознаёт, что в зеркале — узкая морда песчано-рыжего Зверя. Её морда.

– Мне же этого хочется.
_
– Да.

YOU'RE THE SHATTERED ONE, GIRL
T H E   S H A T T E R E D   O N E

“И вот мы здесь!”
_
Она раскинула руки, по локоть перепачканные в каком-то вонючем дерьме, в стороны и улыбнулась обворожительнейшим образом. Голос дрогнул — точно зажигание проскочила искра злобы.
_
“Добро пожаловать, Бастет.”
_
А затем:
_
“Рада тебя видеть. Было бы многим лучше, если бы тебя здесь не было.”
_
И сразу потом:
_
“Ну так что? Зачем пришла?”
_
Война улыбнулась. Как могла и как умела — приветливо, — но получился перекошенный оскал. На самом деле ей, этой домашней гладкошёрстной кошке, и впрямь не следовало бы. Ей лучше бы не. Что она здесь забыла? В голове у войны тихо смеётся Бэкки с радио N, у неё в голове рвутся бомбы, Ирак, Афган, Чечня. Там люди кричат, умирают, умирают крича и молят о том, чтобы их убили — до сорванного горла, до выдавленных глаз. У неё в голове детишки-мусульмане с криком “Аллаху Акбар!” бросаются под американские, русские, европейские танки, у неё в голове белые террористы убивают чёрных детей, а чёрные дети доводят до самоубийства праведных пуританских матушек с их семнадцатью кошками и девственностью в тридцать шесть. У неё в голове — какой-то кошмар. Хорошо, что Бастет не в её голове.
_
Плохо, что Бастет здесь.
_
Сумка с “Глоками”, гранатами и миндальной взрывчаткой валяется под окном столовой. Ни “Глоков” , ни гранат в ней уже нет — только резко пахнет миндалём промасленный прямоугольный брикет, завёрнутый в бумагу для выпечки. В той же сумке — пустые обоймы, одинокие патроны, отработавшая чека и смятый чек из гипермаркета — на минералку, апельсины и виски “Джек Дэниэлс”. Виски, впрочем, совсем не “Джек” и далеко не “Дэниэлс” — на краю одинокой столешницы, покосившейся из-за погнутой алюминиевой ноги, красуется пузырь с “Джим Бимом”, который вовсе бурбон, а не виски и всякий порядочный выпивоха должен знать разницу.
_
Война восседает на маленьком для неё стуле с оранжевой сидушкой из кожзама (сидушка скорее не оранжевая, а бурая от пролитой крови и грязи), развалившись и вытянув непомерно длинные ноги в драных, измаранных пятнами джинсах. У неё испачканное золой лицо со ссадиной на челюсти — как будто кто-то низкий пытался пробить ей в голову, но не хватило сноровки, — прозрачные злые (очень холодные, но чертовски живые) глаза и искривлённые в усмешке губы.
_
Война заинтересованно ковыряет страшное ножевое ранение в собственном брюхе — расстегнув куртку, задрав насквозь промокшую майку, она касается кончиками острых ногтей чёрного, запёкшегося уже — вот вертикальный надрез, вот диагональный. Нож был большой, разделочный — таким мясные шмотья на доске скубают — держали его параллельно полу. И били — раз, два — бил кто-то низенький, наверное ребёнок…
_
Дети.
_
“Ты больная сука,” — только и хватает выдавить Убасте. У той перед глазами — череда трупов в чёрных пакетах, белые простыни (они не белые, они бурые — потому что крови в той маленькой замечательной школе было слишком много и она выплёскивалась на манер шедевров кинематографа от одного там режиссёра). У неё перед глазами побелевшие подростковые ладошки, ботинки смешного тридцать шестого размера и простыни побольше — ими прикрывали учителей.
_
“Ты. Больная. Сука,” — повторяет Бастет и Сохмет, более заинтересованной собственными увечьями, кажется, что сестра не до неё это пытается донести, а вбивает раскалёнными кольями в собственное сознание. Запоминает, так сказать, устанавливает причинно-следственные связи. Вот эта муть.
_
На душе у Сохмет весело, легко и прозрачно. Она в настроении пошутить, зло поехидничать и тупо сострить.
_
“Я знаю, Бастет,” — улыбается Сохмет.
_
“Ты повторяешь это из раза в раз, Бастет,” — улыбается Сохмет ещё шире.
_
“Придумай что-нибудь посвежее, Бастет,” — и её улыбкой, кажется, можно рубить головы.
_
У неё в голове всё ещё сущий ад — но голова отчего-то замечательно не взаимодействует с телом и душой (Сохмет беспокойно хватается за горло, убеждается в том, что голову ей не снесло ни взрывом, ни шальной пулей, а затем вновь возвращается к отдиранию запёкшейся крови от краёв раны). В голове у Сохмет — праздничный парад на четвёртое июля, у неё в голове — “Буря в пустыне”, у неё в голове — автоматные очереди, перебежки, укрытия, пули под расчёт. У неё в голове хохочет, сложившись пополам, Сута — который совсем ненастоящий Сута, который её Сута, который гораздо старше того, белобрысого, который как она — твоя-моя пустыня, что тебя мотивирует?
_
“Какого чёрта ты творишь?!” — складывает ненависть в слова Убасте. Война прямо-таки чувствует, как сестра готова её прикончить. Добить на месте, расправиться тем самым ножом — вон он, на экране, валяется под столешницей, выпав из руки пятнадцатилетнего мальчишки, который до этого покосил пол-школы и бросил “лимонку” в котельной, отчего на воздух взлетел недостроенный жилой кампус для летнего обучения.
_
“А ты не видишь? Оказываю себе первую помощь, раз уж моей сестре настолько плевать на дырку у меня в пузе!”
_
О, Сохмет знает, что за эти слова Бастет готова раскроить ей череп первой попавшейся бутылкой. Сохмет знает — сестре было бы так проще, пади она ей в ноги, повинись, покайся, покатайся в собственной крови да и сдохни прямо так, не отходя от кассы, чтобы не пачкала больше белый лён истории пантеона и персонально её, Бастет из земель Бубастиса, белые манжеты да воротнички липкой вонючей кровью. Жертвенной.
_
“Ладно, хер с ним, шутки в сторону. Подай, пожалуйста, руку помощи от Джимми.”
_
“Что?..”
_
“Бастет, не тупи, дай мне бурбон! Пожалуйста.”
_
Осоловевшая от такой наглости, Убасте просто садится на соседний стул покрепче и опустив дрожащие руки смотрит на то, как война глухо рыкнув, матюгнувшись и чуть не поскользнувшись на натёкшей из неё луже, подымается, чтобы пройти пару шагов, взять бутылку и вернуться обратно. Это даётся ей с трудом — перемолотые в труху потроха не способствуют сохметовой резвости. Бастет хорошо может представить, как она, такая же шатающаяся и ослабевшая до изнеможения, отчего-то весьма деликатно огибала труп собственного неудавшегося убийцы и выходила с чёрного школьного хода.
_
Впрочем, “деликатно” — это она всегда. Небось слышит его до сих пор.
_
Война сворачивает “Джиму” голову и делает три больших глотка. После чего отставляет бутылку в сторону и некоторое время молчаливо созерцает носки запылившихся, изгвазданных в золе, пепле и кровавой грязи кед. Потом ногой подтягивает к себе сумку, достаёт целлофановый пакет с каким-то медицинским дерьмом и без особой спешки принимается за дело — так, словно дрожащей от непонимания, злобы и ярости Бастет здесь попросту нет. На самом деле никого тут, кроме них двоих, действительно нет — заведение “Happy Donut” закрыли на санитарную проверку ещё в марте.
_
Говорят, у них тут крысы.
_
Бастет смотрит на сестру.
_
Та непринуждённо пшикает из баллончика с перекисью водорода на жуткое незаживающее месиво левее пупка — как будто перекись может что-то исправить! Зато она забавно шипит и превращается в насыщенную газом пенку, словно кто выдавил Сохмет на брюхо немного взбитых сливок или пены для ванн. Когда война бросает маяться дурью и заливает раны бурбоном не через ротовую полость, а в открытую, новостной сюжет уже успевает закончиться.

“В результате чудовищной драмы, развернувшейся в общеобразовательной школе города Блэксберг накануне вечером, скончались тридцать три человека — среди них учащиеся, преподаватели и стрелок, предположительно студент старших классов, имя которого не разглашается. Ещё двадцать пять человек числятся ранеными,” — с очень серьёзным, сложным лицом докладывает аналог Бэкки с телеэкрана. Впрочем, она не так симпатична как Бэкки.

“Двадцать шесть!”, — поправляет война.
_
“Кстати, Баст, ты так и не ответила. Какого чёрта ты тут забыла?”
_
Война может только предполагать, но предположения до отвратительного судьбоносны и незамедлительно сбываются — словно она провидица какая, египетский оракул оазиса Сива. Она может предположить: сестра явилась учить её уму-разуму (ну это так всегда, куда ж без этого). Она может предположить: сестра явилась укорять её во всех грехах смертных (и это справедливо, вон, смотри сколько народу полегло, Христос тебя дери!). Война может предположить: Бастет сводит с ума вопрос что заставляет её делать это.
_
А ещё, разумеется, Бастет пришла просить прощения.
_
Вернее, в их варианте это выглядит как хлёсткая пощёчина наотмашь, “Грёбаная сука!” и сцеженное сквозь зубы “Верни, верни что я дала, я не могу смотреть больше!”. Бастет очаровательна — Сохмет ли с тем спорить.
_
“Ты не смотри,” — опережает мысли сестры война, — “Ты новости не слушай. Не надо вот этого сострадания, высосанного из пальца, будто ты искренне оплакиваешь корейского мальчика, который взял да и перебил одноклассников к хреновой матери.”
_
Она прилаживает на брюхо прокладку и прижимает её покрепче — та пропитывается кровью почти мгновенно. Уяснившая (в тысячный раз) урок война сбрасывает незадавшуюся повязку на пол и повторяет ритуал с той лишь разницей, что больше не пытается выдавить из себя кишки.
_
“Ты же его и не знала даже. А вот то, что я его знала тебя, разумеется, не волнует.”
_
Сохмет откидывается назад и сползает по стулу, выпрямляя спину, чтобы рана схватилась. Ей уже сутки и для проникающего ранения в брюшину она сживается прямо-таки волшебно — не расходится и то хлеб. Сохмет смотрит на сестру из-под грязноватой, рваной чёлки. Ей не нужно говорить “Ты не справишься”. Ей не нужно объяснять, что решение, принятое десятки тысяч лет назад — фундаментально. Что это не отыграешь назад и быстрого сохранения в этой истории не предусмотрено.
_
Бастет знает сама. Честно говоря, Сохмет бесят улыбки по праздникам и забота по расписанию. Самую малость её бесит Убасте — крещендо вот этого всего цветастого, благого и правильного, “потому что семья — это семья и не пристало кому-то её портить”. На самом деле она (немного) скучала.
_
И всё-таки плохо, что она пришла.
_
“Ты знаешь, Бастет, тут иногда болтаются копы, а у меня дыра в брюхе и нет документов,” — говорит война.
_
Ей хочется сказать: — “Ты бы ехала домой, Бастет, тебе тут не место. Ты домашняя, Бастет, твоё — руки хозяйские за ушами, миска с молоком, мягкий диван, кресло — ты сама это выбрала.”
_
Ей хочется сказать: — “А я сама выбрала это. Это было давно и мы обе приняли, поняли, осознали.”
_
Ей хочется сказать: — “Проваливай, Бастет. Проваливай, потому что это опасное дерьмо и нам лучше попросту никогда не встречаться.”
_
А больше всего ей хочется ответить на этот повисший в воздухе вопрос. Ей хочется по слогам объяснить Бастет: — “Потому что я этого х о ч у.”
_
Но вместо этого война вздыхает и говорит: — “И раз уж ты сидишь здесь такая хорошая-славная и не пытаешься выцарапать мне глаза, то надо бы нам с тобой оторвать задницы и валить к чёртовой матери из сраного Блэксберга.”
_
Про себя она добавляет: “Нахер.”
_
Ещё она добавляет: “И лучше бы всё-таки по уму. Без тебя. Сядь на самолёт, вернись в Кайро. Там тебя любят, там тебя ждут.”
_
И уже в этот момент знает, что это будет очень длинное путешествие, очень сложная ночь, очень глубокая, гнойная рана и чертовски длинная, злая зима. Она наступит, против обыкновения, в апреле. Не в декабре, как бывает, не припозднившись в январе или феврале. Она начнётся в апреле.
_
Сегодня.
_
Сейчас.

“За окном семнадцатое апреля, переменная облачность. Ниже нуля.”

[AVA]http://i.imgur.com/rfSgCUR.gif[/AVA][SGN]I WAS LOST AND BEAT UP //// TURNED OUT, BURNED UP[/SGN][NIC]SΛKHMΣT[/NIC]