волки поют в белых снегах Тивии;
А Дауд сплевывает кровь на безупречное полотно, хрустящее под каждым его шагом. Полотно белое, слепящее, гнетущее, — путники остаются гнить здесь, волки обгладывают кости, безупречно белые и сломленные. Мать говорила ему, что белые снега Тивии не были созданы людьми, — белые снега Тивии созданы самой смертью. Сын ведьмы ухмыляется, кровь на кончике языке отдается металлическим привкусом, исподлобья смотря на волка подыхающего незавидной смертью. «Это всего лишь смерть,» — хищник белых снегов Тивии жалобно скулит в ответ убийце. Волки поют по нему последнюю песнь, — будущий китобой знает, что преследуют его взращенные белой смертью, и, бросая взгляд назад, видит вдали неясные силуэты.
Волк, пронзенный ножом и павший от руки человека, скалится, пытаясь бороться в последние мгновения жизни. Я видел таких как ты, — Дауд вытаскивает кинжал, и дарует милость умиравшему, отрубая голову. Так устроено бледное полотно Тивии, вытканное матушкой природой, а он скалится в ответ почившему, скалится в ответ воссозданной идеальной картине жизни и смерти на берегах Империи. Может быть в этот момент тот, кому судьба уготовила принести смерть Колдуин, был напуган, — то ли от неизвестности, то ли от того, какая паршивая смерть ожидала и его самого. Дауд смотрит в глаза покойника, и видит только снег, хлопьями падавший на бездыханное тело противника. Это все, что он мог дать ему, правда другие подарили бы умиравшему еще более жестокую смерть. Сильный пожирал слабого, слабые пожирали обессиленных, — и снега Тивии превращаются в жаркие улицы Серконоса, такие же безжалостные. Пожирай слабых, пожирай сильных в момент слабости, — не этому ли выучился сын ведьмы, проклятый по слухам и ненавидим только из-за своего происхождения? У Дауда руки в крови, — как и в чужой, так и собственной, и хлопья снега, на ладони его раскрытые падавшие, покрываются алым.
Говорили, что волки на Тивии не знают пощады. Он оборачивается, наблюдая как жаждущие плоти теплой волки подходят к своему, как разрывают своими зубами все еще не остывшее тело товарища, и после один из них окровавленную морду свою поднимает, высматривая преследуемого ими. Нож Дануолла встречается взглядом с животным, и никто из них — ни волк, ни человек, — не подают лишних звуков. Говорили, что волки Тивии не знали пощады, — а знали ли пощады люди, с которыми сталкивался будущий спаситель трона от злых помыслов Далилы? Мужчина поворачивается и ступает прочь от стаи, все глубже и глубже в ловушку белой смерти удаляясь.

на третьи сутки дауд видел свою мать;
– Тебя не должно быть здесь, — повторяет осипшим голосом сын ведьмы, а ведьма кивает в ответ ему, мол да, ты прав, мальчик мой. Пальцы Дауда озябшие и промерзшие, он перестал их чувствовать к концу первого дня, упорно продолжая идти к желанной цели, к потерянному алтарю в снегах. Когда много лет спустя Билли Лёрк поинтересуется, чем же пахнет Бездна, вонзивший клинок свой в императрицу Джессамину Колдуин не ответит ей, что Бездна на тот момент пахла травами, которые мать использовала в своих целях. Бездна на тот момент казалась ему белым адом Тивии, потому что снегу не было конца. Часто обращая взгляд в даль, тлевшая в нем надежда найти алтарь умерла на вторые сутки. Как выглядит для него Бездна сейчас? Это были земли Тивии, устланные снегами; это была кровь на кончиках озябших и промерзших пальцев, привкус крови во рту, и холод, сковывавший убийцу.
Меня не должно быть здесь, — вторит ведьма. Ведьма родом с Пандуссии, объявившаяся на земле Серконоса и в народе называемой отмеченной Чужим, но сын ее ведал простую истину: мать прекрасно разбиралась в том, что другим невдомек, а людям затем свойственно называть все своими именами. Мальчишки кричали ему вслед: «Сын ведьмы! Сын ведьмы!» и бросали в него камни, взрослые смотрели в спину; даже находились поддерживавшие мальчишек и громогласно кричавших, что ведьму следует истребить, изгнать, сжечь на костре. Дауд знал о человеческой глупости лучше чем многие; знал о том, что ведьма сейчас перед ним — морок, галлюцинация, предостережение, мука. Клинок обнажая, мужчина гонит прочь видение свое, продолжая путь дальше.
Ее не должно быть здесь.
Дауд не интересовался дальнейшей судьбою матери после его похищения в шестнадцать лет. Может быть старая ведьма мертва, может быть старую ведьму сожгли на костре, — пред ним же она предстает вновь и вновь все еще той ведьмой, при виде которой люди невольно приковывали к ней взгляд, а сейчас она приковывает его внимание к себе. Убийца едва молвит «прочь», находя себя вновь в белой могиле. Уже позже отмеченный черноглазым ублюдком будет часто спрашивать себя: а может мать его, в белых снегах явившаяся, была предупреждением грядущим событиям? Быть может на этот вопрос ему не придется многие часы сидеть в пабе с желанием найти ответ на дней опустошенного стакана, нет. Это всего лишь путешествие навстречу своему предопределению, может быть в этом скользит какая-то ирония ублюдка, смотревшего на него, умиравшего в снегах Тивии, из черной непроглядной Бездны.
Дауд видел свою мать, но ничего не мог поделать с этим наваждением, равно как и бессмысленным казалось бороться с последними мгновениями, а может и часами существования своей жизни на этой земле. Ему казалось, что его собственная галлюцинация сочувствует ему.

когда дауд узнал о святилище;
Когда-либо посетившие те места советовали туда не соваться. «Ты найдешь там только белую смерть,» — было в ответ ему. Дауда туда манило. Когда-либо посетившие те места советовали избегать сердце Тивии стороной, но Клинок Дануолла тянулся к тому месту, и это можно было бы назвать магией.
На третьи сутки тот, кому уготована судьба повернуть историю вспять, встречает на своем пути человеческие останки и нож в руке погибшего. Здесь нет жалости, — сердце Тивии не знало такое понятие как жалость, — да только лишь мысль покончить с собой невольно проедает черепную коробку. Столь большая цена за столь малое достижение... Здесь нет жалости, — сердце Тивии поглощало всех решивших связать с нею узы. Он падает ниц перед гневом белой смерти, и только руки, испачканные в крови, едва дрожат, пытаясь дотянуться до клинка на поясе.
Когда Дауда спросят много лет спустя, как он получил метку Чужого, он не ответит ни единого слова. Черноглазый ублюдок достал его с того света.

от бездны веяло страхом;
Ведьма рассказывала о Бездне. Рассказывала своему мальчику перед сном как сказку, и мальчик засыпал, представляя себе черноглазого мальчика, предлагавшего свои дары. Сказки переросли в реальность.
В Бездне были воплощены все человеческие страхи, в бездне были воплощены ненависть Аббатства и благолепие еретиков; что же искал в Бездне убийца? Он вспоминает сказки матери, вспоминает ее блеск в глазах. Больна? Ее сожгли бы на костре только за ту улыбку, возникавшую на уголках губ. Дауд стоит здесь, слыша песни китов.
Песни китов завораживают его, и Бездна, преисполненная страхами, отступает. В глазах убийцы тот же самый блеск, что и в глазах матери, некогда рассказывавшей сказки о месте.
– Знаешь, некогда мне рассказывали о Бездне, — произносит Дауд.
К кому обращается он? К черноглазому мальчику или к самой Бездне? Он не знает; он слышит китовьи песни и звук прибоя, а белая смерть Тивии отступила на второй план. Дауд видит собственными очами Бездну перед собой, но ставит на первое место лишь одно: он должен поверить в сказку матери-ведьмы.
Он должен.