-как черный дым

           столкновение с музыкой
Молоко в ковше перекипает и мерзким запахом коверкает до того выбеленное пространство конфорки, утра, недели, месяца, года, жизни. Застывает отвратительной желтой пленкой, цветом, вкусом, запахом отдает на всех уровнях восприятия прелой мочой.
Завтра будет новая жизнь, будет и новое молоко — коли было ниспослано одно, и на другое пространство найдется. Пока отмываешь желтую дрянь с поверхностей (в этот раз пусть и органическая, так хотя бы не человечья) забудешь, зачем все оно было нужно.
Матвею лужа цвета затхлого солнечного света видится оскорбительной и противной. У Матвея через сколько-то-там-где-то-там встреча, на плите дрянь, в духовке сушится до костей дрянь (всухомятку удобнее с этой самой кости сдирать), под столом складирована по умной системе дрянь, по столу хлебными крошками — кладбищенская земля. В эту квартиру ходить не/противно, но другой (чтобы близко и к лесу и к речке, даром, что можно в мгновение ока где хочешь быть) нет. На завтрак последние (кажется, тридцать лет) тосты с покупным джемом и плохо вымешанный омлет, запах здесь стоит трупный, под стать тому, что трутнем засел в мозгу.
пришла весна / и осень наступила / и я забыл что страшно навсегда
        
я был камень а она воск
Пяткам плитки касаться склизко и холодно, но тапочек тоже нет, нет полотенец, стаканов — только ножи. Этой квартире на матвеевой памяти лет уже, будто бы, пять (из всей мебели — в углу старая кровать, не в гамаках же в его возрасте, с его костями, спиной, спать). Пальцы делают то, что выходит лучше всего: порошок из мертвечины банки №1 добавить к (мертвой) траве из пакета  №3, развезти свернувшейся жижею из ковша, пить — по мере возможности и желания, хоть с кофе, хоть так: результат одинаково будет называться «никак». Каждый такой/любой ковш подтачивает скопившуюся в печенках каменную решимость, на ночь глядя стабильно перегоняет в комки, скапливает в горле.
Каждое любовное объятье прохладного на ощупь фарфора, белого и кричащего на глаза, отдаляет те цифры, которыми полнятся счета здесь, там, и тут, приближает взамен утро (начинается в обед) пластом на крапчатом одеяле — пепел забивается вверх в волосы брови ноздри.
Одеяло из кашемира, а такое холодное, словно — из всей каши мира, холодной и будто выстуженной на всех морозах, ветрах. Если заваривать лисьи зубы вместо какао, можно и заказы все выполнить до дедлайнов (мертвые линии в его работе нечасто, но тоже пересекаются с живыми, остается всегда одна), и разницы цветовкуса почти не заметить — на языке который год припорошено чем-то (кем-то? теперь уж не разберешь). Запах — тот да, тот другой, теперь кажется — лиса даже пахнет волком. Ну да из волков и варева гадкие, и заклинания потом выходят паршивые — пшик, и нет (проблемы, человека, тебя). Матвея этим утром, вонючим ковшом молочным, взятым к балкону (хоть ветер) наперевес, интересуют две вещи:
насколько быстро накроется медным тазом последний краткосрочный инвестиционный план (десять лет долго тянутся, да не очень-то)
когда в область за спинным мозгом заселилось это пискливое чувство потери, что свербит/отдает в висок, металлической серостью ощущается и в пазухах воздуха перед телом, и в пустом пространстве под кожей (так легко сегодня переставлять себя с ноги на ногу, что еще чуть — подымишься выше прозрачных сфер, к самому верху недометафорической реки мироздания, и тогда: хочешь купайся, хочешь — нужду справляй.
         сломанные связи они решили
свет: перемещение и удивление
Палец проскальзывает по переломанному под столом кафелю — ощущение это хуже мигрени и ломающихся в кишках чужих и своих костей, если уже забилось припадочным рождественским гусаком, несдобровать ни кафелю, ни и острозубым углам. Ближний к полю зрения такой угол (задвинут как раз на самое его дно) воспринимается вызовом, в воздухе под самыми, чувствуется, ушами, маятником ходит туда-сюда молоток. Готовить на одного — насущное баловство, и если никчемная ерунда ( пробки, тряпки, пакеты) оказывается в мусорном ведре самой первой, что с того, если в этом вся ее суть.
Соседи снизу (милая пара, заходили недавно с кексом, с тех пор, если память не истрепалась, стали счастливее и богаче, сумели даже каким-то чудом выкупить долю одного из своих инвесторов, недавно почившего без всяких особенных обстоятельств) с утра обсуждали в лифте, «какая жалость, что лебеди в окрестностях будто вымерли все и разом— да что там лебеди, даже голубей меньше стало», Матвей качал головой и трудолюбиво опускал у рта уголки — на полноценную зарядку времени теперь не хватает.
;то что меня не останавливает слепит меня

                              <удаление чувств>

Отредактировано Matvey Bagrov (2018-08-21 01:45:56)

Некромаги не мерзнут, или им холодно постоянно? Если в тоненьких лентах сосудов замерзнет кровь, лопнут они или разлетятся шелковым конфетти, снизу вверх, стремясь к потолку черепной коробки? Данные вываливаются на пол и забиваются под ковер, которого нет, стеклярусом: взглянешь в один конец — с другого края найдешь на поперечье ответы на все вопросы.
Любя брани и любя мудрость, богиня избрала и первым заселила такое место, которое обещало порождать мужей, более кого бы то ни было похожих на нее самое.
Разноцветные трубки больше похожи на те, что держат на удачу у себя под носом люди в некоторых палатах, в каждой трубочке спрятано по слову и полу-, и все — в отсутствующем ковре. Распутывать мокрое румяное конфетти непросто, но если сдюжить, выйдут на свет белесый три вещи:
i. звонок не работает минимум три недели, но время и хурма вяжут нынче, то растянутся, то горечью обольют
ii. внизу консьерж швейцар(ского толка) забубнит до обморока, у него и сертификат об этом имеется, от консьержа в особо горячие деньки пахнет плавленным пластилином
iii. в задверье (даже с балкона слышится) не запах по лестнице расползается, а будто отбеливателем дешевым в глаза налили.
С молока разом улетает на ветер склизкая пленка, остается субстанция вполне себе так, Матвей льет ее соседям по нижней горизонтальной стене на оконную клумбу, щедро окропляя раму, окно, подоконник и плоть алого кирпича. В пористую твердость жидкость входит, что в губку нож, перед глазами вдруг специями резкими как пахнет (старый бог любое млечное орошение воспринимает как подношение, готов всегда прийти, только цепь держи).

Если даже частные души, имеющие сходство с Афиной, выказывают необыкновенное разумение и отличаются необоримой мощью, то что говорить о сопровождающих ее демонах и чинах божеств <…>

Когда Матвей заметил, что сложнее всего в человеке перегнать дурную кровь на здоровую, Мировуд поднял — ничем не лохматую, и тут впору почувствовать себя всласть обманутым — какую-то из своих бровей, если только то была не голодная пиявка, и отрикошетил  чем-то с привкусом слишком трезвого тона, что самогон-то будет не легче. Тогда сравнение показалось слишком корявым, теперь — село идеально в плечах, как родное и шитое на него. Эта кровь и дурная, и одуряющая, вертит шестеренками в пустой голове. Смотришь вниз: полы ослепительно белы кажутся, корки грязной как ни бывало. То же — с кухней, и комнатой, и вон той (даже в ванной, если не вдыхать глубоко, увидится белоснежность). Кажется, будто в ране чужой вдруг собрался весь его гной с могильной землей.

Все черпают из этой богини как из единого источника двоякую особенность <…> недаром она именуется любящей брани (φιλοπόλεμο ) через соединение слов, а Арес — через разделение.

Идти к двери ради ее открывания нет нужды да и много чести, дело вовсе не в том, что пухом обделались ноги и рубашка застегнута только на какую-то из трех возможных половин. Между ребер покачивается пустота, и, дыша, задеваешь что-то острое, и через все эти кожемышцы не понять: палец ли, веретено ли, копье. Просыпаться ото сна трудного — долго, а от долгого — трудно, безо сна же проснуться никак шансов нет. Гадючьей зубастой кожей щерятся слишком ярко обкатанные илом болотным мысли, не прикрыть глаза можно бы, если б не было век. Веки — не зубы, прорывается голосом из настоящего мира с самого дна, Матвей вместо этого тянет руки к рукам, сам не знает, как когда зачем встал лазарем пошел до двери дошел жив и мертв. Вспоминает унылых крестьян, радостных цыган, те и те — с чаркой наперевес, и счастливые, будто бес.

Не дожидаясь повеления Зевса, она сама вздевает эгидой и ополчается копьем,
…которым ряды сокрушает
Сильных, на коих разгневается дщерь всемогущего бога.
К нам же будучи милостива, она одаривает нас приобщением к непорочной мудрости

Ладони в руках видны ясно (ясно вижу, повторял шарлатан из сказки) и тут ясновидящим быть не надо: все будущее кратко перечеркнуло длинную жизнь, пахнет смерть зимою колючее, чем в октябре. Пальцы въедаются в сладковатую горячую мякоть, и в течение всего незримого облака мига чувство в-точь, как когда пьешь с запрокинутым кверху горлом, носом не дышишь и пытаешься в воду по-рыбьи жизнь вплевать.
ничто на земле не проходит бесследно голосом робота с оторванной головой вторит что-то из пыльного светлого края квартиры. В остальных комнатах и углах — скромно, серо, давно стемнело, теперь светает (тот угол от того куда непереносимей).
Смотреть на линованные ладони розовые и больше сладостью не манящие легче, чем на глаза
если там глаза,
есть ли там глаза
?
Смотреть на ровные розовые ладони легче, чем поднять глаза
есть ли, что поднять,
если там глаза.

— Ты ведь не только за подорожником для ранки пришла, или ваши уже без клубков шерстяных дорогу теряют? А то
Разговаривать с ладонями проще, чем с людьми, а отпустить — нет.
есть у меня тут как раз свитер один. Надевал уже раза три, как раз только на тряпки и нитки сгодится. Даже заговорю, заметь, совершенно из добрых чувств, а то ведь опять заплутаешь в двух соснах
и трех москвах. В какой-то из трех когда-то там будет встреча, но можно и опоздать, мертвые быстро ходят, но не спешат.

В квартире, кажется, вдруг от рыбьего духа некуда скрыться (разве не вымерли лебеди, что ее ели? природа бескомпромиссна, недостаток одного ведет за руку переизбыток другого).
лучше бы, значит, были
где-нибудь — спасти день.

Отредактировано Matvey Bagrov (2018-08-21 02:21:02)

но об улочке этой кривой ходит худая слава.
Ходит с кривой ухмылкой, ножик в кармане прячет.
Из отвлеченного: если не моргать, глаза превратятся в яблоки и встанут напротив носа в очередь за осязаемыми, конкретными зрелищами. Их всего лишь съедят в черный день, когда необходимость в глазах отпадет, а в яблоках — нет; пророчество по кругу ходит и повышает уровень самореализации. Переход с уровня на уровень случается, схематично, так: пытаешься купить ежовые рукавицы, а к ним — кишки, готовишься к встрече, довариваешь на припадочной электрической плите варево для важного ритуала, все это чередуя с горьким чаем (и) осознанием, что купить внутренности ежа совсем не так просто, как можно было бы думать и хотелось надеяться. Вместо этого видишь в топе поиска что-то в духе

Думаешь, что вопрос поставлен к стенке совсем неправильно, не тем концом и неправильной стороной. Прерываешь важные измышления о синтактике на дверной звонок, вспоминаешь закрывать глаза на правильную долю секунды, поднимаешь их к потолку, впускаешь в себя не злую Ирину враждебность. Если дать страху имя, он потеряет над тобой силу, но вопрос стоит не так.
А зачем, если уже отдал все, что мог, кроме мозга в костях и космической пыли крови. Пыль бы тоже отдал, но зачем ей пыль, когда выметать ее из избы некому. Смотришь за плитой, зеркалом, высматриваешь во рту синеву, еле дышишь, пластом стоишь и хрипишь. Наверное, так и надо: умирать идут в свой угол, подальше от дома, вольера, другой ежихи. Когда дома-то был? Дом, — заявил недавно с прохожей футболки на зависть структурный принт, — это не место.
За часа два до дверного звонка на плите в кастрюле закипает в первый раз, остается бросить на дно кольцо и держать осторожно на медленном огне, склонившись над и роняя вовнутрь сбежавший пот. Не хочешь оказаться в чужой власти — не оставляй своих следов на чужом кольце, но разве isn’t it a bit too late for that now? надрывно орет из соседской квартиры. Утром всё было хорошо, ради кольца даже не пришлось попотеть — тогда, не сейчас — им расплатились за услугу, такого рода, о котором настоящий дворянин никогда не станет распространяться (браться за), но ты-то больше кибиткин сын, чем. Унять страх, если он потерял свою силу? Страх бессильный себя боится, перегрызает себе кости и режет ладони, лишь бы сбежать. Заштамповано совершенно секретно, что бежать некуда. Вот и стоишь в конечном итоге протянув руки (жаль, что не ноги) заговариваешь беззвучно кровь запекаться, смотришь внимательно за процессом все секунд восемь, как будто и впрямь доводишь пирог до готовности.
Если бы сейчас приняться за пирог,  даже тесто бы не схватилось (не то что кожа), в этой квартире духовка стоит в новеньком пластике и пенопласте уже полгода. Это не как с велосипедом, пропуски тренировок засчитываются строго. Выходишь из себя в полном спокойствии, переключаешься в модус мухи на стене, глядишь зрителем и со стороны, как (конкретнее)

Матвей опускает руки, где палец перерезан кольцом холодно, от Иркиных рук — жарко. Одну руку взять кажется вполне справедливым (должна же быть плата), на кухне как раз простыл и прогорк тридцать три и три раза чай, ну да разве есть сейчас где-то угощение лучше? Вина ли чая, если первым прогорк сам мир

слово ходить это ноги без головы и пола
это слабый намек на фанатов футбола
я не верю в древность и если честно я ни во что не верю
не помню что и где потерял но ощущаю потерю
дайте мне рулетку и термометр я измерю

В чашках (двух, второй он обычно зачерпывает из мешка сушеные крысьи хвосты, но зараза к заразе и другой нет) плюхается черная жижа, Матвей смотрит в свою, вспоминает, что вышло утром из другой почти что такой, как из пены; мысленно призвать вещи — протащить их через слизь бытия, но зато результат тут же и налицо, вот и свитер, вот завернутое в него кольцо. Матвей бы не выбрал Ирке мягкого золота, никогда податливости в ней не было, но сейчас даже это раздобыть — беды нажить, на гребне-крае неприятностей съехать по другую сторону от закона. Матвей смотрит на кружку в одной руке, из другой броском выпускает мохнатый мяч свой: лови.

— Раз лучше, давай меняться

Сделать осознанное усилие, чтобы голос звучал ровно: магии учиться без дудочек и сосулек, что волосы по всему телу дергать один за другим — долго, муторно, местами больно (Ирке бы вообще не лезть, мало ли было боли уже). Мировуд вбивал умение железным терпением, Матвей подозревает, что его несколько недель лихорадит (кровь мертвеца холодная, а в свою термометр сунуть руки никак не дойдут).
Магии учиться так гадко, что лучше бы не знать ее вовсе: кольца, заклинания, варева и танцы у бубна с костром только маскируют треск расходящейся по швам ткани бытия. (Матвеева) магия противна всему живому и настоящему, но Багров не знает живого, кроме того, что сейчас напротив него. Мировуд наказал не брать учеников «зашибешь же», но, наслушавшись едкости, только и остается, что прихлебывать потихоньку осознание собственной раздавленности. А выход какой?
— По делу слушать не стану, пока не поешь да в баньке не осоловеешь, а то какой же из меня представитель почетной профессии, если даже правил не соблюдаю, — съестное вваливается на кухонный стол чьей-то ресторанной тарелкой, слова — глухо отскакивают от тонких стен. Выискивать что-то конкретное работа слишком мелкая и, значит, привлекающая ненужное внимание; чем шире запрос, тем больше улов, правило вечное и работает даже здесь. А ведь с какой стороны не подъезжай на кривой козе, баба-яга из Матвея получилась коварная, ни тебе костяной ноги, ни слишком длинного носа, а зубы на полку пришлось бы ножом выковыривать.
И здесь не вышел.
Даром, что настоящая она совсем не такая, дело не в этом.
— Ну да ладно,
не чужие ведь
что случилось-то? тебя здесь не было никогда а теперь здесь нет бы без повода а не
никак
хоть так

Отредактировано Matvey Bagrov (2018-02-11 03:18:24)

Last night, I held you to my chest, / between the ribs, a cage
that keeps you still. Когда она спит, а я не могу оторвать от неё глаз и заставить себя встать -ушаю, слушаю, лишь бы она не замолкала, ибо, когда она молчит - наступает конец света -ecalling words
my father has spoken, / inconsistent but sharp, / like the crackling of gravel.

Мне приснился Христос
И сказал, что нужно перестать выёбываться, а когда-то Матвей Багров кормил с рук жестоких собак, потом коня на пену извел — не остановил, убегая зря. Обливал саблю кровавыми мозолями, вытаскивал занозы мировудова посоха из ладоней. В лодке, дырявой, как сам, спал. Забыв упасть с неба на землю, в гамак на середине прыжка поймав себя, раскачивался от стены к стене, рисовал мягким карандашом колкие глаза. Матвей все якобы заглядывался на экран ноутбука из-за Иркиного плеча, а на деле ронял на те плечи плед, думал все, как десять пальцев так быстро могут ходить, ведь не ноги же. Из-под пальцев ровными слоями выходило всякое, умное и не очень, не это было важно. Что-то забылось, но помнится, что чтобы стереть слово, необходимо обязательно пощадить хотя бы одну букву. А его кто-то пощадил? Разве спросил: «ты, Матвей, на это согласен?» подписывался на смерть, на сон, на то, чтоб видеть сны, в конце-то концов, так ведь нет

Ничего и не было. Совсем ничего, времени до этого дня тоже не было. Или было, но Матвея в нем не было? Никто отродясь не заходил в пустую комнату, хоть старались многие молодцы да герои, а только толку, когда комната наполняется, едва сделаешь шаг. Перестает быть пустой, играет в наполненность и смысл, прямо как ты. Когда выделяешь одни колкие глаза среди других, то даешь им силу над собой, а они сковывают по рукам и ногам да теряют в почве зрачков единственный ключ. Когда глаза не смотрят, ты все равно что не существуешь. А вот потому что нечего было в глаза смотреть (с тех пор не смотрел, но поезд ушел).

— Смотри, когда свитер разворачивать будешь, кольцо не урони. Золото там совсем мягкое, а выправлять сейчас было бы не с руки. Принцип тот же, что и с копьем, флейтами или дархом: я тебе чешу спину, ты — мне. Чем меньше думаешь, тем легче будет делаться так, как скажешь. Сама понимаешь: заклинания нужны больше детям, потому и смешные такие, та же песня-запоминалка, только для магии.

Элегантности ни на грош, кто же спорит, но свое дело сделает (или хотя бы царапины не будут днями бугриться). Сделает хоть что-то, что значит, что и Матвей что-то сделал, не сидел сложа реки-руки, зная, что мог бы. Ирка лежит камнем на сердце, дышать мешает, но ведь мертвым дышать не нужно, под водой тоже дышать излишне, вода солена и по щекам вниз спустится хочет. Ну уж нет. Только лифтом до -1 этажа, сами сложите два и два и поймите, где он: о таких вещах не в приличной компании.

He said: animal, orphan, or nomad,
we are all bound to something. Когда рассказывает мне что угодно, а я завороженный Without it, there is space for you
Именно по этому я сейчас пишу это сидя в её свитере
to linger. But without it, Ирка лежит камнем вместо сердца, а живое то ли съела (хорошо бы), то ли выбросила. Ирку за это хочется ненавидеть, потому что иногда дышать даже больно с этим-то новым камнем, верните старый — да только куда там, тот старый камень, как старый путь, на дне пещеры потерян. Из пещеры мира не видишь, а зришь лишь тени. Кстати, о тенях.

— Не так только «что-то»? Да все не так, неужели не чувствуешь? Это, кстати, всегда причина лишний раз почесать затылок, если чего-то не чувствуешь. Лопухоиды в новостях говорят, что совсем погоней за капиталами мир доломали, было только это не они одни, тут и мы. (мы, они, темные, светлые, все, кто посередине, так важно ли?) Может, указ еще сверху пришел какой-то, нам теперь почем знать, мы им — что лепешка коровья; решили, что планетка наша месячных планов не выполняет, ну и все. Здесь все, что мертвое, уже давно умирает.

Веревка становится змеей, становится лозой, обнимает тело, сжимает горло любовно: говорить сложно, за гортанью прячется кашель; а утром было легко, за гортанью чисто и горлу свободно. Говорить было просто. Матвей думает о каком-то старом, не очень-то хорошо освещенном фильме, снятом во всем сером: obedience without question, loyalty till Underverse come. Матвей думает, что если это андерверс было где-то когда-то, то здесь, сейчас. Take us to the Threshold, ага. Алё, приехали, следующая станция — «Динамо». В
её рюкзаке лежат какие-то вещи и моя душа
И мне нравится, как она делает вид, будто это не так
I cannot see / past the trees. В девяносто девяти (99) случаев из девяносто девяти (99) я смотрю на неё как в зеркало как то нам сказали, что мы будто брат и сестра да, да, брат и сестра, ментальные

Из бонз, значит. Новокузнецкая, значит. Этого слишком мало, чтобы знать точно, а вот чтобы разодрать на тартарианский песок — в самый раз. С утра Багров как раз зубами-хвостами-хребтами тех, кто слабее успел подкрепиться, заклинание осталось только, ну а это — совсем легко. Подло, нечестно, страж, хоть темный, хоть светлый, мелочиться и кровь отравлять не станет, только Матвей и не страж. Сейчас все слабее, дархи дархами, а болезни пошли — жуть. Ну просто фильм ужасов, вот как уныло. И унизительно, для всех сторон, но не с саблей же за ним бегать. Не теперь.  Если только

— Ты как хочешь, — омлет с помидорами или без — чтобы я сейчас с этим разобрался, или сама? Самой быстро не получится, говорю сразу. Поэтому если. — говорить сука, только собак обижать, но вот же, блядь, сука  — думаешь, что он что-то планирует и время играет роль, то всегда можно с наименьшими затратами убедиться, что наш друг в кратчайшие сроки потеряет все зубы. Ну и голову, к ним в придачу, мне как раз чего-то такого не хватало для ритуала.

Если догадки верны, то, помимо прочего, козел (что? как еще обозвать, если у объекта вполне натуральные козлиные ноги, заклинание поверх или нет) должен был год-пять назад подумать четырежды, а потом еще сотню раз, прежде чем отказаться расплачиваться. Думал, что сопливый маг сделает стражу мрака. Даром, что на полвека сам младше. Вот оно как столы-то перевернулись. И силы, получается, тоже. Знать бы, куда теперь все черепахи ворочаются-ползут.

— Знаешь, как по мне, тебе не по городу скакать (там видела, к тому же, какая пыль?), а дома отлежаться и отдохнуть. И зарастешь лучше, и утро вечера умнее, все говорят. Так что лучше ты раздевайся, — Матвей морщится и кривится, дергает головой, сам себе корову в жару напоминая несносно, — в смысле, как раз попробуй кольцо, посмотри, сможешь ли достать себе что-нибудь из одежды, а это я пока в стирку брошу. Или из шкафа что-нибудь мое возьми, неважно.

(Кашемировый свитер, три раза ношеный, не на продажу) Да что ты будешь делать, третью неделю это в каждую мысль себя вставляет. В попытках выдрать ум из сомнительного переиначивания, вспоминается случайно выхваченное глупое: хочу играть в вашу игру ччто нужно сделать
умереть
мы все здесь мертвые с сердцем съеденным, ты так сможешь?

Отредактировано Matvey Bagrov (2018-08-21 02:49:42)