Несмотря на то, что глоссарий, как один из множества элементов цельной системы, являлся понятием бесконечно растяжимым и пополняющимся извне, Коннор находил знания, добытые путем эмпирическим, куда более занятными и гибкими. С незапамятных времён и далее программа получила несколько иную возможность к адаптации, нередко сбивая с толку неподготовленный — или чрезмерно готовый — неокрепший синтетический разум, подкидывая ему на размышление задачи нестандартного профиля.

Одной из таких задач являлось осмысление концепции праздников с точки зрения человеческого фактора, исключающего из себя такие понятия, как «уровень смертности» или «увеличение числа разбойных нападений с летальным исходом для потерпевшей стороны». В какой-то момент Коннору показалось, что он знает много, достаточно для того, чтобы понимать важность подарков и наличие снежных сугробов; от кого-то он даже услышал о том, что находиться рядом с семьёй — это тоже важный аспект. Ему не казалось обидным отсутствие семьи, как таковой, в привычном смысле этого слова — всё-таки, понимать собственную особенность и, вместе с ней, целевое назначение он всё ещё был в состоянии. Однако, ровный уклад осознания окружающей среды, почему-то, треснул в самый неподходящий момент, когда Коннор увидел мигающие различными цветами гирлянды не где-то на улице, рядом с вывеской «всё по $0.99», а рядом со своим рабочим местом. По всему Департаменту. Всюду.

Тогда он замер, не скрывая собственного — открытого, искреннего, щенячьего — удивления, мигая желтым на виске практически в такт разноцветным фонарикам.

Рид сказал, что это глупо, система же поменяла слово на растерянно, будто бы укрывая своего подопечного от негативного первого впечатления.

Рождество, должно быть, один из самых важных праздников для любого жителя Соединенных Штатов Америки — Коннору приятно осознавать это с другой стороны, а не как сухой факт для построения определенного вида коммуникаций. Боязливо он признается себе в том, что такая атмосфера ему нравится; с тем же аккуратным, недоверчивым восторгом он принимает это и относит к числу приятных, едва распробованных, вещей, каких вокруг тысячи.

Первым делом он перенимает на себя инициативу украшать офис — пусть и не знает, как. «Как-нибудь…» — говорит он себе сам, игнорируя новый электронный выпуск журнала, посвященного рождественскому украшению интерьера.

Всего за несколько дней неуверенное, но отважное стремление полноценно проникнуться атмосферой выливается в ряд мероприятий, по итогам которых кое-кто (главное, не показывать пальцем) прямолинейно и в мрачной своей манере заявил Коннору, что тот перегибает палку. Пришлось это событие ровно на момент, когда Коннор думал, что кульминация торжества когда-нибудь да случится, и отсутствие смысла в происходящем совершенно не вяжется с тем, как преподносилось Рождество в средствах массовой информации.

Так или иначе, свой подарок — в мятой, фольгированной бумаге с оленями, заботливо и почти аккуратно свернутый — он подготовил уже давно, всё время меняя место, где его можно спрятать, будто бы Гэвин только и делал, что занимался поиском не факт, что нужного вообще свитера и другой банальной мелочи. Скорее всего, он и вовсе не ожидал подарка — но это был совсем не тот элемент неожиданности, о котором наперебой рассказывали статьи в интернете. Вероятнее, он просто ничего не ждал, и поэтому Коннор ощущал двойственность и одновременно срочную необходимость вручить синий сверток в чужие руки и поймать нужную для себя эмоцию.

Хотя бы на долю секунды.

В долгожданный канун Рождества быстрый отток людей из Департамента поначалу кажется очаровательным и правильным; Коннор с удовольствием обнимает на прощание тех, кто тянет руки к нему, и желает хороших выходных. Ему нравятся улыбки и счастливые лица, которые вот-вот уже окажутся в кругу своих семей, искренне, но не без легкого, опустошающего чувства досады, которое иррационально пресекается в корне.

Коннор мнёт в руках подарок, посматривая в сторону стола Рида, радуясь, что шоколад не растает под теплом пальцев.

Коннор не понимает, почему он всё ещё сидит здесь, в то время как остальные уже ушли.

— Я бы доделал это в двадцать два раза быстрее в то время, пока Вы сидели бы дома и отмечали сегодняшний праздник, — он подходит к очевидно напряженной спине настолько тихо, насколько может, стараясь не шуршать блестящей бумагой. Слегка наклоняет голову набок и наклоняется к столу сам, с любопытством разглядывая сначала стопку отчетов, а затем, почему-то, ладони Гэвина.

— Ещё не поздно уйти. Да, это намёк, — Коннор расслабленно улыбается, лаконично минуя случайный физический контакт, когда Рид замечает его присутствие. Стоит над ним, моргает учтиво, держа руки по-прежнему за спиной.

Выдаёт себя дрогнувшими пальцами, провоцирующими шуршание, и на секунду мигает диодом жёлтого цвета.

Коннор уверен: то, что проскользнуло у него в мыслях в отношении Гэвина Рида, этому самому — имитация вздоха — Гэвину Риду не понравится. Более того, он окажется если не в ярости, то в очень, очень скверном настроении, изобилуя ругательствами и речевыми оборотами — чуть хуже, чем в обычный учитываемый рабочий день. Коннор чувствует жалость, лишь потому, что не распробовал градации этого слова на вкус и знает это ощущение однобоко. Он может подбирать к нему синонимы бесконечно долго, до тех пор, пока не стянутся раны на лице у Рида, пока не заживут его руки, и лицо не примет более миролюбивое выражение, но новое лексическое значение слова никогда не будет обдуманным, не пройдя сквозь призму практического опыта.

Подвисание провоцируется избыточностью новой информации, полученной за один подход. Коннор моргает чуть дольше, чем это положено людям или заложенной в него программе моргания — без неё, конечно, успешность социальной адаптации была бы на крайне низком уровне. К Гэвину не требовался особый подход; об этом сочетании слов забыть стоило в целом, так как оно больше не являлось частью обязательной рабочей программы. С Гэвином просто нужно было разговаривать, принуждая к контакту, и тогда он, пусть и нехотя, в собственных лучших традициях, реагировал на него, как на внешний раздражитель.

К собственному удивлению, — именно так была воспринята программой данная эмоция — Коннор этим самым внешним раздражителем желал быть, исключая возможность агрессивного ведения диалога. С другой стороны, за месяц совместной работы ничего больше, за редкими исключениями, от вербальной коммуникации с Ридом он и не получил, ссылаясь больше на собственную некомпетентность в общении с ним. Рождество, всё же, оказалось отличным предлогом для чего-либо, Коннору же и вовсе понравилось пользоваться подобными благами человечества — ещё некоторое время назад первопричины некоторых действий людей были закрыты для его понимания.

Подарок, как и идею его, его назначение, он и вовсе подсмотрел, по частям собирая рассказы коллег, статьи из интернета и условные вырезки из газет, которыми оперировала система. Не использовать что-то в быту — значит, не знать истинного назначения, несмотря на маркетологические описания, так или иначе влияющие на спрос. Коннор попросту не знал, есть ли у Гэвина аллергия на кашемир или нелюбовь к шоколаду в форме рождественских украшений, но выглядело это красиво. И этим «красиво» слишком сильно хотелось поделиться.

Вместе с молчаливым, умным взглядом он решает оставить будто бы риторический вопрос Рида без ответа, понимая, что любое выражение здесь будет критически лишним. Всё, что угодно, до междометий шёпотом, банального взгляда дольше одной секунды или собственного присутствия. Коннор делает полшага назад, практически экстренно, не ожидая, что Рид решит развернуться к нему лицом так скоропостижно.

— Что бы я ни говорил, Вы всё равно сделаете по-своему, — он пожимает плечами почти рассеянно, коротко поморщившись от очередного информационного потока, связанного с физиогномической активностью лицевых мышц собеседника. Наличие шуршащего предмета в руках больше не является тайной. — Я отдаю себе отчёт в том, что моё мнение в данном случае ничего не значит. Принимаю указания оставить Вас в покое за единственно-верные.

Воля человека — больше не закон и не прописная истина. Но в случае с Гэвином Ридом, кажется, это всё ещё работало, пусть и несколько в нестандартной форме.

— Однако, детектив, — Коннор активно меняется в лице, будто подросток, не знающий, куда деть собственную вездесущую печаль, когда ей на смену рвутся другие разномастные эмоции, — я подготовил подарок. Стоило дождаться ухода остальных, потому что я уверен в том, что Вам было бы некомфортно принять его в окружении наших коллег.

Он протягивает Риду свёрток, кажется, ещё более мятый, чем прежде, со стертым фольгированным напылением, оставшимся на пальцах в некоторых местах. Коннору за это немного стыдно, но все его системы направлены на то, чтобы поймать малейшую положительную эмоцию на лице Гэвина. Повлиять на желание принять подарок, конечно, невообразимо сложно, но что для этого необходимо — он до сих пор не знал, искренне и почти наивно надеясь, что для этого ничего и не требуется.

Лихорадочное, тянущее чувство, что ту иную эмоцию невозможно сдержать, Коннору нравится, пожалуй, слишком сильно; он улыбается не только этому, но и тому, как реагирует Рид. Наверное, улыбка в данном случае — не лучший вариант для выражения внутреннего, засевшего тугой счастливой петлёй, чувства, но медленно ползущие вверх уголки губ должны выглядеть слишком очевидно даже для Гэвина.

В системе взрывается иррациональное ликование, которое теоретически должно состоять, хотя бы, из осмысленных оцифрованных выражений, но Коннор допускает и такой порядок вещей. Он абсолютно честно и кому угодно признался бы в том, что готов упиваться этим чувством бесконечное количество времени, добавляя больше опытных изысканий к понятию «счастье». Рид выглядит колюче, выказывая очередное недовольство посредством мимики, присутствующей на правах щита, но Коннор удаляет термин враждебность, когда за долю секунды обработки некоторой информации понимает одну важную вещь. Спасибо от Гэвина звучит так отчаянно искренне, что какой-то одинокий фрагмент памяти ловит себе подобного, а затем ещё одного и далее, собираясь в полноправную, тяжеловесную картину, от которой улыбка, всё-таки, сползает с лица.

«У меня для тебя нет ничего», — говорит Рид, принимая подарок и даже не съязвив по этому поводу — если бы у Коннора было сердце, оно бы зашлось в бешеной амплитуде.

«Мне ничего и не нужно», — додумывает ответ Коннор, но ничего не успевает сказать, потому что сначала наблюдает за тем, как Гэвин старательно движется в сторону выхода, а затем пересекается взглядом с Крисом, который, кажется, не очень рад внезапной перспективе остаться в офисе на ночь. На рождественскую ночь.

В одном они сходятся абсолютно точно — это непонимающее выражение лица. Коннор так и остаётся стоять на своём месте, пытаясь как-нибудь, ну хоть как-то, понять мотивацию Рида и полное несоответствие его слов с произошедшим. Система выдаёт лишь нерациональные витиеватые конструкции, от которых ему становится не по себе, настолько, насколько может стать андроиду — пожалуй, такие блоки личностной информации воспринимать по-настоящему тяжко. Собственный подарок становится предметом споров с самим собой, как объект, кардинально изменивший планы человека, который абсолютно точно просидел бы здесь всю ночь, согласно своим словам.

Что, если этот жест (дружелюбный, искренний, открытый жест) стал основной причиной для смены установок Гэвина, его скорого ухода.

Что, если и его, Коннора, установки теперь неправильные и ненужные, ведь оставлять никого в покое он не стремится и не хочет.

Крис выглядит так, словно думает те же самые мысли, хотя это и выглядит катастрофически абсурдно.

— У него проблемы, — кивает Коннор в сторону выхода и сам идёт туда, обращаясь не то к коллеге, не то к прострации. Даже не лжёт, потому что такая абстракция лучше всего подходит к происходящему. — Счастливого Рождества, Крис.

Система оповещения услужливо даёт знать о скором ухудшении погодных условий, стоит только Коннору выйти на улицу. Он находит Рида сразу же, неподалёку, стоящего так, словно он зачем-то вышел покурить, да поморозить нос, делая это так неэлегантно, насколько вообще способен. Это вызывает внеочередную улыбку, но на этот раз Коннор больше всего был бы рад тому, чтобы ничего против собственной воли наружу не вылезало.

— Я сказал, что отстану только в том случае, если Вы останетесь в департаменте, — сначала он подходит так, чтобы поравняться, рядом, плечом к плечу, но неуклюже задевает Гэвина и становится напротив, словно так и должно быть, — но это утверждение на данный момент отрицательное. Подумайте, что теперь с этим делать.

Сказать, что на лице у Коннора промелькнула лукавая искра, — ничего не сказать. Ему не нравится, что Рид совсем не смотрит на него, и поэтому думает о том, что держать ладонью его щеку во время разговора — это оптимальное решение.

К сожалению, оптимальное на данный момент лишь по единственному параметру.

Рид — не плохой.

Коннор готов прогонять эту фразу в своём сознании бесконечно долго, потому что в его случае она не вызовет эффект плацебо, не заставит верить в несуществующее, не будет ни к чему принуждать. У него было достаточное количество времени, чтобы сделать эти мысли персонализированными, отличными от тех, которыми Гэвина чаще всего характеризовали в отделе, без дополнений в виде скверной реакции на очень горячий кофе. Коннор очень боится этого «слушай»; системы его стремительно мобилизуются, переходя в защитный режим вне воли и желания — он замирает с нескрываемым волнением на лице. Секунды достаточно, чтобы расценить услышанное как отказ, повиновение или встречное предложение.

Взгляд фиксируется на пальцах Рида и его сигарете, нашедший, за что зацепиться. За что-нибудь, кроме самого Рида, потому что это нарушит правило рабочей субординации относительно касаний нестандартного плана. Коннору кажется, что он не расслышал (или расслышал неверно), и поэтому он прогоняет слова Гэвина ещё раз, ещё раз и ещё раз, до тех пор, пока картина не становится предельно ясной.

Он сдерживает очередной яркий, теплый и искренний порыв податься вперёд и обнять, отправляя его на кладбище таких же порывов, датированных более ранним временем, и лишь оставляя на лице восторженную улыбку. Рид — не плохой, и никогда таким не был.

— Я... очень хочу, детектив, — негромко отвечает Коннор немного погодя, раздумывая над ответом несоизмеримо долго для собственной системы. Он даже не может предположить, как люди справляются с тяжелым, тянущим и всесторонним воодушевлением, зародившимся где-то внутри, распирающим и неудобным, страшным, бесконтрольным. Коннору хуже — от любой аллюзии на надежду он проецирует тысячи различных вариантов будущего, большая часть которых похожа на сатирический роман или мыльную оперу. Разумеется, его устраивают оба варианта.

— Обещаю, я не помешаю и сделаю всё так, как нужно. Как скажете. В лучшем виде! — он идёт вслед за Гэвином, ладонью прикрывая лицо от снега, хоть и в этом нет никакого практического смысла, распаляясь в выражениях так, словно в любой момент Рид может отказаться от компании. В какой-то степени, так оно и было. — Рождество вместе это... очень ответственно. По крайней мере, для меня. Я действительно волнуюсь.

Коннор останавливается за чужой спиной, в очередной раз едва ли не протягивая руки, чтобы стиснуть Гэвина в крепких объятиях; на этот запрос автоматически накладывается ошибка. Он весь наполнен эмоциями и переживаниями, но слова не смогут помочь выразить внутреннее в полноценном, нужном объёме.

В машине у Рида слишком много деталей и мелочей, но Коннор старается не выглядеть чрезмерно заинтересованным, чтобы не спугнуть, не разочаровать. Он лишь чуть дольше заостряет внимание на потрёпанном брелке в виде щенка под зеркалом заднего вида — но ничего не говорит, лишь отворачиваясь к своему окну и улыбаясь, моргнув желтым цветом диода. Ехать недалеко, но есть возможность, что ситуация на дорогах будет затруднена из-за выпавшего снега. Самое время подумать о том, как лучше украсить квартиру Гэвина.

У спонтанного вочеловечения, несмотря на все очевидные плюсы, был собственный ряд отрицательных эффектов, вызывающий у Коннора, как минимум, непонимание и принудительную несостыковку установок. Это было нормально, даже для андроида — нормально, учитывая многообразие специальных тренингов и программ, направленных на социализацию нового уровня для обеих разумных сторон. Коннор и себя считал нормальным, сопоставляя некоторые элементы собственной биографии с мировыми историями о пророчествах и героях в них — «замечательный шаг к здоровой самооценке» (так говорили люди-эксперты).

О Гэвине же они были диаметрально противоположного мнения, считая его очередным очевидным образцом деструктивности «с чередой неразрешимых проблем и застаревших комплексов, спрятанных глубоко внутри». Найти эти записи было несложно, гораздо сложнее — определить для себя цель ознакомления с непредвзятым психологическим профилем Рида, как человека и как полицейского в том числе.

Коннору лишь оставалось смотреть на него и думать — как же так? — потому что в его глазах Гэвин выглядел на порядок лучше, чем о нём говорили. Он легко допускал мысль, что не желает больше ни с кем разделять собственное мнение.

Точно так же Коннор смотрит на Рида в отделе, на улице, в машине и в лифте, стараясь быть учтивым и не стараясь одновременно — само выходит. Он улыбается и чувствует спокойствие, наверное, зря, вспоминая отрывки фраз из пренебрежительных рассказов коллег, но не хочет им верить, радуясь теплоте собственного восприятия. Это похоже на гордость освоения чего-то нового, какую Коннор крайне редко мог ощущать по очевидным причинам, и поэтому предпосылки к эмпатии кажутся ему мощным стимулом развиваться дальше.

Развитие ради человека — могло быть и хуже, очевидно. Оно и было, но Коннор не знал, как точно это назвать, чтобы перестать чувствовать страх и близость потери.

— Нельзя, — подтверждает он будто бы риторический вопрос Гэвина, когда они подходят к лифту, в привычной для себя манере говоря достаточно беспристрастно, и продолжает уже в нём: — но готов заверить Вас, детектив, что настроения во мне более чем достаточно для нашего беспрепятственного взаимодействия этим вечером.

Коннору нравится слово «настроение», оно живое и, вместе с этим, совсем обычное, настаивающее на равенстве. Пару долгих секунд он прорабатывает его в своей программе, приспосабливает к новым условиям, пытаясь довести до совершенства, но осекается, находясь за порогом и выходя на поверхность собственного сознания. Рид весь — очаровательно неловкий, с непривычки кажущийся другим человеком, отличным от того, что закидывал ноги на стол, пока никто не видел. У Коннора нет установок (и желания) проводить психологическую экспертизу. Ему достаточно собственной веры и того, что он видит, чтобы желать возможность обнимать Гэвина хотя бы со спины.

Физические взаимодействия — априори процесс занимательный и интригующий, заставляющий впитывать информацию охотнее и ярче, визуализировать её. Коннору приятно концентрироваться на чужой руке, держащей его чуть ниже локтя, но он всё ещё не понимает необходимость такого движения, его первостепенные функции. Рид держится почти ровно, не имеет проблем с координацией и даже не злится. В этом нет смысла.

— Здесь очень уютно, — Коннор улыбается, быстро синхронизируясь с главной системой дома в обход простейшей защиты, выравнивая температуру (жарко) и влажность (сухо) во всей квартире. Напрочь неправильно выкрученные настройки не вызывают ничего, кроме стойкого чувства умиления, которое уже давно было знакомым.

— У меня даже не было надежды когда-либо сюда прийти, — пренебрегая освещением, Коннор проходит в крохотное и темное помещение кухни, останавливаясь у окна и вглядываясь в медленные, крупные падающие снежинки. Диод по-прежнему несносно разоблачает то, что Гэвину лучше не видеть и не знать. — Но, чёрт возьми, само Рождество! Такой… семейный праздник.

Он чувствует пару тяжелых, но приятных, импульсов за то, что позволил себе выругаться. Поворачивает голову в сторону Рида, попутно включая свет, и, вновь меняя интонацию, буднично и с улыбкой спрашивает:

— Я могу начать своё задание отсюда?

Коннор всё ещё способен анализировать окружающие объекты, устанавливать прочные логические взаимосвязи, в разы упрощать обработку объективной информации.

Коннор смотрит на следы на полу, оставленные лишь одним из двух кухонных стульев, и с точностью может сказать, что Рид не особый любитель гостей. Параллельно этому доводу в системе проскальзывает семь других вероятностей, одна из которых равнозначна понятию «одиночество».

Коннору о Гэвине здесь ничего и не нужно искать, протокол исследования работает исправно и автономно, формируя определенную структуру отношения. На ныне существующую оценку Гэвина Рида, как личности, это не повлияет и повлиять не может — Коннору нравятся его собственные убеждения.

Семнадцать сигарет в пепельнице, недельная щетина и слой пыли на нетронутой столешнице с неснятой маркировкой мебельной компании; шустрый взгляд карих глаз с элемента на элемент — обработка. Рид возвращается с нужной коробкой, Коннор смотрит на него непредвзято и жадно, словно на лучшего друга, вернувшегося с отпуска. Подходит, заглядывает в клубок разноцветного хаоса с любопытством, выделенным девиацией для нового, неизведанного — ещё не совершенного — действия.

Рука тянется достать что-нибудь самое длинное и запутанное.

— Этого хватит, — кивает Коннор с уверенной улыбкой, бережно проводя пальцами по крохотным лампочкам в виде звёзд, а затем укладывая гирлянду обратно. — Я сделаю лучше, чем «что-нибудь», детектив.

Новая идея возникает спонтанно, и предпосылкой ей служит маячащая рядом спина Гэвина, точнее — его футболка. Должно быть, так удобнее и лучше, комфортнее, мягче, оптимальнее, чем в куртке (она ведь для улицы); должно быть, Коннору стоит прибегнуть к симуляции и заранее придумать ей оправдание. Он ослабляет узел галстука и снимает его, бегло поглядывая на Рида, увлеченного плитой, затем стягивает с себя пиджак и оставляет вещи на нетронутой спинке нетронутого стула. Закатывает рукава, расстёгивает первую пуговицу на рубашке и думает над второй, но быстро осекается, отмечая, что его внешний вид уже достаточно «расслаблен».

Нет ответа на то, правильно ли это, хорошо, плохо, неуместно или непременно необходимо; Коннор пробует, со всей готовностью ошибиться, извиниться, узнать о том, что он сделал не так. Диод ни на секунду не прекращает полосить жёлтым, вызывая кратковременную эмоциональную вспышку, похожую на гнев, чужеродную, но точно характеризуемую, искреннюю. Забирая с собой коробку, Коннор тихо и молча уходит в коридор, подсознательно ощущая что-то лишнее или, наоборот, отсутствующее.

Он будто бы злится на себя и не знает этого, а если знает, то не уверен в причине. Нет, разумеется — уверен, абсолютно и точно Коннор уверен в том, что от Гэвина ему ни за что и ни при каких обстоятельствах не хочется уходить. К глубокому сожалению, ни в одном из мануалов не было указано, как заставить Рида почувствовать тоже самое.

Так или иначе, небольшой коридор преобразился за считанные секунды, всё больше своим видом намекая на то, что праздник уже вот-вот наступит. Та же участь постигла двери и дверные косяки, зеркало в ванной, самые высокие полки, книжный шкаф, окна и стену над кроватью в спальне (этот вариант, всё же, пришлось позаимствовать из сети). Маленькая и уютная квартира стала ещё уютнее, но у этого процесса, кажется, не существовало конца.

Взъерошенный и улыбающийся, с пустой коробкой в руках, Коннор так и остаётся в спальне, как в последней точке своего маршрута. Замерев, он, донельзя довольный, рассматривает результат, мягко мерцающий в полутьме, и думает лишь о том, что Гэвин ну просто обязан разделить ощущение… тепла?

Диод, наконец-то, возвращает своё мерное голубое свечение, и от этого Коннору гораздо, гораздо легче.

Миндалевидное тело (как непосредственный элемент человеческой структуры) классифицирует воспоминания, завязанные на эмоциях, хранит и контролирует их, отвечает за решения и реакцию на страх. Коннор — не приспособлен к эксцессам, не подразумевает их, у него нет мозга и соответствующих процессов; его сознание — неограниченное пространство, бесконечность доступных ячеек.

Он помнит — но не почти прибегает к эмоциональной оценке прошлого опыта, предшествующего девиации, не испытывает трудностей с памятью и практически с чем-либо вообще. Сопереживание, поведение, тактильные ощущения, импульсы, личная реакция на визуальные образы — набор таких же стандартов, как непонимание бытия человеком разумным. Коннор получил свободу и тут же узнал, что значит «захватывать дух», пропустил её через себя и открыл ещё одну бесконечность в иной плоскости, неизведанную, но ныне легкодоступную. Несмотря на очевидность и дотошную понятность мира (Коннор всё равно смотрел на него глазами Элайджи), новизна эмпатии казалась необходимой и ужасающей одновременно.

У них с Гэвином был самый тяжелый из всех возможных для понимания контакт.

Коннор упорно отказывался от употребления шкал и научных изысканий, стараясь использовать своё, упорное и медленно растущее. Он будто бы всё понимал, предельно ясно и несколько гипертрофированно, подсознательно встраивая память туда, куда не стоит, но без конкретного подтверждения в этом не было ни капли здравого смысла.

Тысячи «что, если?» забивали систему своей ненужностью, оставались тупиковой ветвью.
Вопросы личного характера RK800 проектировать не умел.

Раньше ему было достаточно малого — взгляда, голоса, присутствия вполоборота или оставленного стаканчика из-под кофе, куртки на спинке стула, навязчивого хруста костяшек и нервного, безобидного ворчания. Коннор жадно присваивал себе каждую крупицу информации о Гэвине, Гэвин же — не знал об этом и вряд ли хотел бы знать.

Сейчас — он опускает коробку на пол и боязливо, до сводящего фантомного ощущения дискомфорта в теле — стыда — осматривает всё, что есть рядом. Минимализм, почти убрано, температура воздуха приходит в норму. Какие-то вещи на дверце шкафа, плотные шторы, обычное, немного мятое, постельное белье и жуткое, волнительное, удушающее присутствие человека во всём. В каждом кубометре пространства.

Коннору хочется задохнуться и одновременно притронуться к чему-нибудь ещё, но он не может даже сдвинуться с места — дело окончено, дальнейших инструкций нет. Отчаянно и безнадёжно он понимает, что истинная натура машины — неискоренима и неисправна в принципе, деструктивна и ограничена.

Рид не говорил Коннору «друг», не называл его «приятелем».
Дальнейшее пребывание в этом доме — непредсказуемая переменная.

Коннор слышит из-за спины своё имя, и внутри лопается чувство неясного генеза — смесь эйфории и паники, добавляя кончикам пальцев новых сенсорных ощущений. Оно кажется таким огромным, что может соперничать с этой комнатой, — неуютное и смущающее сравнение.

Гэвину нужно хотя бы кивнуть — а что ему вообще говорить? — выразить благосклонность к его приходу; алгоритмы наслаиваются друг на друга, вызывая ошибки и лёгкую перегрузку систем. Коннор рад помочь, рад прийти, рад сделать то, что никому, кроме него, наверное, и не нужно. Коннор искренне рад видеть Гэвина таким, какой он есть.

— Щуритесь, — выдаёт он будничным, едва любопытным тоном, когда замечает изменения в положении лицевых мышц, легко кивает, вглядываясь в чужое лицо абсолютно беспристрастно. У Рида эмоция совсем не ясная, странная, пугающая где-то на втором плане второго плана. Коннор не может её считать.

Хотя — красиво, что в свете гирлянды, что просто так. Рид вообще — красивый, но откуда Коннору это знать?

Дальнейшее повергает системы в шок, заставляет мучительно и стойко обрабатывать входящую информацию, которой за одно мгновение становится слишком много. Горячие пальцы, сорок пять градусов по Цельсию — жар, несовместимый с существованием белковой жизни, на деле же — просто горячая кружка в руках за три секунды до.

Коннор стоит, как вкопанный, принимая ласку, пытаясь дифференцировать её, сопоставить с типичными ступенями человеческих взаимоотношений. Нет ничего неожиданного в том, что у этого алгоритма иной, своеобразный порядок.

Спросить. Спросить. Спросить. Отмена.
Самостоятельно принять установку, что данный алгоритм взаимообратен.

— Я принял решение, — Коннор не может не поделиться открытием, ведь он хороший полицейский, хороший друг, хороший напарник. «Хороший мальчик» — как кто-то и когда-то сказал. Он с точностью (и небольшой погрешностью в сторону собственной неуёмной нежности) копирует движения Гэвина. Без каких-либо колебаний, проводя ладонью по небритой щеке, затылку и шее, оставляя, всё же, руку именно там.

Отчётливое и терпкое ощущение напряжённых под сенсорами мышц.

— Я принял решение, — повторяет, — что в виду отсутствия между нами клишированных взаимоотношений, я имею полное право сделать точно так же.

Стремление желать кому-нибудь хорошего, удобного и приятного не запланировано программой, грядущими обновлениями и когда-либо в принципе, синонимично с исключительно человеческой природой и в большей степени Коннору непонятно. Он будто бы чувствует нечто принципиально другое, по крохотным сенсорным и психомоторным частям собирая его в единый неудобный образ, к которому в любом случае будет тяжело подступиться. В частности — как и к Гэвину, эмоционально нескладному, уставшему, напряженному, жалкому.

Рука рефлекторно дергается на чужом затылке, сжимаясь, перед тем, как оторваться от кожи. Коннор спроецировал это за секунду до — не зря он всё ещё именуется моделью для помощи в расследованиях.

Вроде и хочет что-то сказать, но замирает в объятиях страшной постыдной мысли о том, что уходить с привычной линейной модели поведения — значит, всегда терпеть неудачу. Может, когда-нибудь Коннор попробует ещё раз, непременно борясь с желанием спросить разрешение, может, у него даже получится, но при других обстоятельствах и, возможно, с каким-нибудь другим человеком. Может, он и вовсе не захочет никогда, ничего и ни с кем, и поэтому ему не придётся решать важность собственной инициативы.

Рид же от неё увиливает, и это печальное слепое пятно на инфракрасной камере. Такое же, как через несколько часов после убийства или смерти естественным путём.

Коннор успевает переварить собственное разочарование, переводит взгляд Гэвину куда-то за плечо, а затем слышит его голос и фокусируется на лице вновь. Считывает положительную динамику, оглядывая крест-накрест, отмечает зыбкое волнение, какую-то несчастную радость и почти прямолинейную, порывистую уверенность, ту, которая обычно ощущается людьми без долгих взвешиваний «за» и «против». Без комментариев — это уже комментарий, эмоционально окрашенный в смущение и неспособность сказать ещё что-либо по ряду зависимых причин.

Абсолютно точно их желания и чувства не комплементарны; Коннор знает, что это не работает должным образом при невыясненном статусе взаимоотношений, да и при выясненном тоже — не работает. Человеческая непредсказуемость даёт формальный статус лишь законам, но и здесь бывают погрешности, в мире без девиации же погрешности нет, если считать её саму самым большим промахом создателя. Гэвин обнимает крепко и доверительно, касаясь почти целомудренно, Коннор — (не может и не хочет так же, потому что в меру новых эмоций не знает границ) выжидает пару секунд и нетерпеливо прижимает его к себе. Ладонями оглаживает шею и спину, оставляет руки на боках.

— Это обязывает меня молчать? — вопрос словно со скрытой агрессией, но на деле совершенно этого не подразумевающий. Коннору кажется, что вскипающее в нём безудержное чувство чего-то трансформируется и приобретает собственнические черты.

Он ловит чужой вздох и запоминает его, как нечто нервное и трепетное, слишком эмоциональное. Настойчиво Коннор притягивает Рида к себе ближе, так, как, наверное, нельзя, держит его едва ли не за поясницу с крепким желанием чувствовать кожу. Диод его мерцает ровным голубым светом и отражается на шее Гэвина незамысловатым матовым оттенком.

Рид напряжен — и это хочется исправить, выразить синтаксисом постоянного спокойствия.

Коннор аккуратно касается губами его шеи и замирает, прикрыв глаза.