Сложно сказать, разочарован он явным неузнаванием, или напротив, заинтригован еще больше. Несмотря на то, что все говорило о том, что карта, как бы странно это ни было,  пришелице ни о чем не скажет, он все же надеялся. Надеялся, что это... недоразумение. Неважно, харадская ли лазутчица, заплутавшая странница, да хоть некромантова прислужница — это было бы куда понятнее, с этим можно было бы работать. И все же... случалось ли еще кому сталкиваться с подобным до сих пор? Или он столкнулся с чем-то совершенно новым, доселе никому неизвестным? Он слушает внимательно, мысленно повторяет причудливое, шуршащее осенней листвой и каплями дождя название — Шот-ландия. Звучит немного сказочно. Второе название нравится куда меньше, даже сердце будто пропускает удар.

- Мордорова? - нет, звучало не совсем так, но повторить нелегко. - Нет, это залив Белфалас. А это владения Гондора. Южнее - Харада.

Растерянность на грани отчаяния, которую король увидел во взгляде Марго, подделать было бы трудно. Отчасти он эту растерянность разделял, но он, по крайней мере, был дома. Окажись он, скажем, в Шотландии, вдали от своего леса и своего народа, не представляя как вернуться...  стоило это себе представить, будто оказался в хрупкой маленькой лодке без весел, которую стремительно уносит в хмурое море. Беспомощность, неотвратимость и... свобода? Этому открытию Трандуил немало устыдился, не посмел бы он бросить свое королевство на пороге — он уверен — новой войны. Должно быть, поэтому какое-то время он молчит, наливая вино в кубок Марго, и в задумчивости садится напротив.

- Не знаю что такое «пиздец», но, мне кажется, я согласен, - молвит король, поднимая кубок и допивает свое вино. Он  восседает в свойственной ему царственной манере, будто ничто в этом мире более не стоит его внимания, но это не так. Взгляд его впервые за сотни лет излучает нескрываемый интерес. Этот собеседник обещает быть куда интереснее вечного виночерпия. - Но ведь положение не столь безвыходно. Расскажи мне о Шотландии и других известных тебе местах. О том, как ты палочкой заставляешь неживое становиться живым. Оглянись вокруг, подумай, сколько нового ты можешь узнать. Прими это как подарок судьбы. Возможно, со временем, ты найдешь путь домой.

Не то чтобы недоверие полностью исчезло, Трандуил и без этого не рвался делиться секретами, но ведь это несложно — показать свой мир ничего о нем не знающему человеку, для которого каждая мелочь может оказаться открытием. Каждое дерево, каждая травинка.

- Не советую налегать на вино, для людей оно, пожалуй, крепковато, - начать он решил, похоже, с того, что было под рукой. Почему бы и нет, раз уж вино, похоже, интересно им обоим.

- Знаешь, что примечательно? Что ты при всем этом говоришь на вестроне, - усмехается он. На самом деле это скорее подозрительно, но Трандуил не случайно использовал другое слово.

дрожь облаков, турбины протяжный вопль. сходит с лица бесполезного грима жижа, сколько же нужно выпить сегодня, чтобы зеркалом стать, само себя отразившим?

;

После того, как церковь отстроили заново, ее не узнать; Клауд обводит пальцами колонны, садится на самую дальнюю скамью посреди проповеди – тут теперь так часто бывают люди, что он чувствует, как Аэрис почти выживают отсюда. Раньше он бы не понял, что неба можно бояться,
но теперь – даже взгляда лишний раз не поднимет.

Все это так давно началось, что ему уже даже не кажется – он в этом уверен: его жизнь не делилась никогда на «до» и на «после», она просто укладывалась ровно в тот отрезок, когда мир готовился к смерти; все остальное – все эти периоды, месяцы, годы – не жизнь, а душное существование. Порой он сталкивается с Тифой взглядом, и его пробирает чувство стыда настолько сильное, что ему умереть рядом с этим чувством хочется. Клауд надеется, что Тифа не спросит его про Нибльхейм, потому что он его с каждой неделей все меньше и меньше помнит – и Тифа не спрашивает. От чувства, словно она понимает больше него самого, делается больно. От мысли, что он не доверяет ей своего разбитого сознания – все еще, спустя столько времени, не может доверить – ему приходится ощущать себя лжецом или лицемером, и от всего этого – инстинктивно, как от огня, бежать.

Клауд не знает, как с этим жить. Как это – жить – в принципе.
Он пытался учиться, думал, что справится – да он каждый раз думает, что справится, и каждый раз не вывозит. Ему со своими неразвитыми представлении о жизни как с больным голубем на ладонях хочется броситься к первому встречному взрослому – протянуть, мол, смотрите, он болен, нам с ним нужна помощь. Если во все это просто лишний раз вдуматься, то картина становится еще абсурднее, еще более безнадежной. Прошло ведь уже достаточно времени, чтобы во всем разобраться, чтобы прийти к какой-то определенности… так какого черта?

Он пытался учиться. Думал, что справится.
Это могло бы походить на образцовую почти_семью, где он возится с проводкой и сантехникой, чинит детям сломанные велосипеды, а она гремит посудой за барной стойкой и составляет списки покупок, строит планы по обустройству быта. Прошел год с тех пор, как они, вроде бы, перестали друг друга бояться, но – в сущности – изменило ли это хоть что-нибудь? Если ездить не своими маршрутами и возвращаться не по своим адресам, на время может показаться, что и жизнь не свою проживаешь. В сущности, Клауд никогда – и теперь особенно – не мог быть уверен в том, что все, что он когда-либо делал, когда-либо говорил, любил, думал принадлежало ему в действительности. Разбитая идентичность его склеена воедино, любовно собрана по кусочкам, но любое резкое движение, любое действие вне рабочего сценария – и она снова по швам расходится.

Клауда окружают люди, которые верят во «все будет хорошо», люди, которым всегда было, что терять. Он старается не смотреть им в лица, не разбирать интонаций – это все так далеко от него, что ему приходится еще недели спустя одного-единственного разговора рефлексировать на предмет собственных чувств. Все равно что решать простой арифметический пример, который любому дается с легкостью на счет раз, а у тебя вечно то не та переменная в результатах, то до абсурдного огромные числа после знака равно. Рядом с Тифой он чувствует себя беспомощным, рядом с ней же – ощущает всю свою силу. Он как мантру себе повторяет: ему тоже ведь есть, что терять – в этой мантре нет ни единого грамма лжи, но… откуда тогда это чувство вины?

Клауду, разумеется, есть, что терять,
и, вероятно, это именно та причина, по которой он продолжает жить в страхе.

Ему перед Тифой стыдно. Оставаясь один на один с собой, Клауд пытается выблевать из себя все это, словно всю эту смесь не разобранных чувств можно было куда-нибудь деть, а потом копить заново. Может быть, это решило бы все проблемы. Дало бы ему – им – новый толчок. Он не знает наверняка – да и не наверняка тоже не знает – и потому лишний раз теряется, и потому каждый следующий разговор с Тифой заедает чувством вины и стыда на завтрак, обед и ужин.

- Прости.

У нее, в общем-то, есть полное право злиться. Иногда Клауд ждет, что посуда из ее рук полетит на пол, а проводка, которую он чинит, неудачно закоротит. Что она скажет ему: «хватит». Слов в его голове так много, что и сказать-то, по сути, нечего; он готовится слушать то, что слышал уже много раз, и в очередной раз понять пытается – что с ним не так,

- Мне правда жаль.

почему он не может жить нормально, почему он не может быть нормальным?

если нужен расклад, расклад для меня таков: я пустила на лад весь список своих   в р а г о в.
кто остался в ряду, покрепче ружье прижав? перемены грядут, пора бы прочуять жар.

[indent] {   я возвращаюсь домой.   }

[indent] арья больше всего на свете хотела увидеть её лазурные глаза — в них расплескались тоска и жестокость — заглянуть в них, как заглядывала в стакан с золотым элем, и простить. санса — больше, чем сестра, больше — чем одна кровь на двоих, больше, чем неразделенные в детстве улыбки, больше, чем вся её жизнь. санса — из старков; старки неделимы, нерушимы, связаны магией детей леса и благословлены старыми богами, каждый из них волк, больше чем человек, а она давно и не человек вовсе.
одинокий волк гибнет, но стая живет, жива ли ты, моя сестра? сколь жестоко с тобой обошлись зимние стужи? зима близко, близко, близко… голос отца кружит, забирается под соболиный воротник и окутывает холодом — «близко». тонкая струйка дыма вырывается из посиневших, заиндевевших губ — путь домой был слишком долгим, и дом за это время мог позабыть тех, кого взрастил, воспитал, забыть их дух, но присутствие старка — любого старка — пропитывало каждый камень родового имения.

[indent] а помнишь, ты бегала по замку, ступая на пол босыми ступнями, стучала еще детскими кулаками по стенам и ждала, пока призраки ответят тебе. ты не боялась их, ты с ними играла, а потом сама научилась становиться бесшумной, безликой и бестелесной.

[indent] а помнишь?... не важно, вы больше не дети, вы — леди и войн; за вами встанут вассалы, за вами смелые и отважные люди самых холодных земель, за вами — вы сами /не даром ведь старки/, за вами целые стаи волков, свирепых и сильных, ты помнишь вкус крови врагов на острых как бритва клыках? дом ближе, сила — крепче, жажда мести — сильнее.
бран узнал о том, что путь девочки [она никогда не забудет своего имени, и не надейтесь] лежит на север задолго до того, как белоснежный конь остановился у ворот винтерфелла; бран больше не человек, он — память людей, но арья отчаянно трясет головой и прогоняет мрачные мысли, чёрные, как вороное крыло. он — страк, а ставши старком однажды, останешься им навсегда: ни трехглазые птицы, ни дома чёрно-белые не вытравят из старка север, и оборотень не обретет вдруг лица человека.
— кто нынче у вас король? — тихая, словно тень /убившая десятки [не]винных душ/, она спешивается с коня; под ногами родная земля, сердце бьется в груди раненной пташкой — ты дома, тебе нечего бояться.
— я — арья старк, дочь покойного хранителя севера эддарда старка, и я вернулась домой, — злые слова, режут глубже, чем меч; дом — это не глухие безмолвные стены, дом — это не пять звуков  с е в е р,  дом — это улыбка джона сноу, дом — это ребячеста с роббом во дворе и стук деревянных палок, дом — это объятия сансы и то самое «прости, родная», которое, будучи малышкой, арья так ни разу не набралась смелости сказать. 

[indent] следом въезжает эскорт — дюжина преданных волчьей девчонке людей, под их стражей принцесса, наследница королевской гавани, дорна, дочь ненавистной королевы и одна из самых важных фигур в королевстве — она моя.
— окажите принцессе мирцелле должный прием, она наша почетная гостья. — прекрасная, словно летний солнечный день, белокурая и зеленоглазая, дорнийская дева спускается с повозки. с выдержкой, присущей лишь истинной /или будущей?/ королеве, она с опаской осматривает северные владения — в ней от серсеи столько же, сколько и от джейме, — ланнистеры.
так хочется прикоснуться к её длинным, спадающим золотой рекой на плечи волосам и утешить — не бойся, глупая, ты здесь в безопасности больше, чем в любом другом месте. пока.
арья отдает мальчишке-конюшему свою безымянную кобылу и позволяет проводить себя в замок, куда уже отправили стюарда сообщить леди сансе о прибытии сестры. стража все еще смотрит недоверчиво, леди арью старк не видели уже много лет и давно записали в покойники. не так быстро, я еще повоюю! она улыбается охране, и эта улыбка недобрая, зловещая; посланец  представляет сансу — теперь санса — хранитель севера.
«леди» — перед глазами высокая изящная фигура в мехах, по плечам растекается жидкий огонь, не хватает только тиары, гордая и неприступная сестра — возможно, всё же ей суждено стать королевой; королевы умеют молчать и слушать, держать прямую осанку, посылать поцелуи, терпеть побои, кусать от боли израненные губы, улыбаться, глядя в глаза и проклиная, королевы умеют всё то, чего не умеет арья — за одним незначительным исключением — ненавидеть, этот урок младшая старк усвоила превосходно.

[indent] во все времена молва разлеталась по семи королевствам быстрее, чем ворон покойного лорда-командующего успевал доклевать свою утреннюю порцию пшена: молодой волк одержал очередную сокрушительную победу на окскроссе, король ренли мёртв /убит кейтелин старк — какой вздор!/, санса выходит замуж за тириона ланнистера… — я убью всех львов до единого; красная свадьба и её крик, полный отчаяния, ночная молитва полнится новыми именами: «уолдер фрей, не забывай — овцы не будут спать спокойно, пока живы волки».

[indent] — я провожу вас, миледи, — первое, что захотелось сделать арье — попросить седовласого мужчину не называть её «миледи», он, видимо, имеет слишком смутное представление о младшей сестре сансы, но не спорит, лишь крепче сжимает рукоять иглы — холодная сталь обжигает пальцы, ласкает кожу и успокаивает разум, арья покорно, почти как в детстве, следует за провожатым, но все её чувства обострены, как если бы она ловила кошку, постойте, последние шесть лет она этим и занималась — ловила зверей. каждый шаг осторожный, тихий, она ступает по хрустящему под ногами снегу, шаг за шагом приближаясь к стенам замка. руку протяни, притронься к гранитным стенам, и шершавый камень, покрывшийся мхом, ответит на каждое твое прикосновение протяжным эхом. север. зима близко. близко… под воротник забирается холод, протягивается вдоль спины и царапает позвонки, врезая в него свои заточенные длинные когти.
арья сразу поняла, что идут они в великий замок, самую большую башню винтерфелла, где когда-то жили её отец и мать, братья, сестра и она сама. чуть прикрыты глаза, они смотрят не на родные места, а на покрытую коркой снега землю — так меньше болит сердце, когда ноги её ступают по северным землям.

[indent] глухой стук тяжелого кольца о дерево извещает сансу о прибытии гостьи.
— эта девушка уверяет, что она ваша сестр…
— санса! — такая же, как и в видениях — высокая, медноволосая, облаченная в теплый плащ, подбитый мехом. — я… я… — она смотрит на стражу и приказывает оставить их наедине. — я скучала. я дома, санса, я дома. я жива, мне самой в это не верится. а ты, ты в порядке? где джон? — её милый брат, важнее которого нет ничего в целом мире. её родной, улыбчивый джон. — с ним все хорошо? а с тобой? — расцепляет объятия, но руки, сильные и уверенные, все еще скользят по плечам сестры, осязая каждую ворсинку её одежд. если бы я только могла спасти вас всех, если бы только могла… ох, робб, мой милый брат, прости меня, я опоздала.
арья смолкает, смотрит на сестру и становится вдруг настороженной, не понимает, чего ждать от этой встречи, но они — волки, они — стая, они, все старки от первого до последнего — одно

[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] {   большое и    н е д е л и м о е.   }